Борьба классов — основной закон социального бытия. Каждая общественная группировка живет и развивается под непрерывными воздействиями извне. Отстаивая права на самостоятельное развитие, она стремится эти внешние воздействия преодолеть, из объекта посторонних влияний стать их субъектом. Процесс социальной жизни представляет собой поэтому сложнейшее переплетение классовых зависимостей, притяжений и отталкиваний. Поскольку литература — одна из форм классового сознания, в ней происходят те же процессы, скрещиваются те же силы. Литературный рост класса нельзя представлять себе автономным, обособленным, замкнутым. «Взаимодействия» начинаются с момента первого выступления его на лит-ой арене. Здесь уже заняли свое место неизмеримо более влиятельные социальные группировки, обладающие лит-ой гегемонией. Они стремятся вовлечь пришельца в орбиту своего влияния, лишить художников новой социальной формации самостоятельности, навязать им свои мотивы и приемы. Художники молодого класса, в свою очередь, отстаивают права на независимое развитие, стремятся к овладению словесной культурой прошлого, к ее переработке своими силами и в своих интересах. В соперничестве лит-ых стилей мы вправе поэтому видеть одну из наиболее утонченных форм классовой борьбы. Толчки извне осложняют органическое развитие классовой лит-ры, то замедляя ее рост, то наоборот его ускоряя и суггестируя. Такие «толчки извне» мы называем «литературными влияниями». Не в одной только лит-ре В. имеют широчайшее распространение: это — явление, свойственное разнообразным областям человеческого творчества. Общеизвестна формула Маркса о традициях умерших поколений, как кошмар тяготеющих над сознанием живущих. Но влияют не только явления прошлого. Чем противоречивее социальный состав литературы, тем более глубоки внутри нее классовые противоречия и тем разнообразнее литературные влияния. Внести ясность в этот сложный процесс лит-ых взаимодействий, установить их причины — значит приблизиться к установлению основных законов диалектики лит-ого развития. Построение теории литературных влияний необходимо считать одной из самых очередных задач марксистского литературоведения.
256 ИСТОРИОГРАФИЯ ВОПРОСА. Решение проблемы осложняется тем, что в предшествовавшем марксизму литературоведении она была поставлена неправильно. Литературоведу-марксисту приходится начать свой анализ с критики предшественников. Самым обычным и распространенным в прошлом подходом к проблеме В. был подход историко-культурный. А. Н. Пыпин, Н. С. Тихонравов, Н. П. Дашкевич, Алексей Н. Веселовский и другие деятели этой научной школы объясняли заимствования совокупностью подготовивших его культурно-исторических условий. Литература представлялась им формой общения цивилизованных народов. Анализ В. не имел иных целей, кроме исторически верной реконструкции былых «общений». «Желание восстановить истину, напомнить о великих результатах западного влияния, неизбежного в период ученичества лит-ры... ввести развитие русской мысли и творчества в круг европейского умственного движения, обусловленного единством целей, и разъяснить, что при самом широком развитии племенных элементов нам никогда уже не отрешиться от участия в поступательном движении человечества» — таковы были намерения, побудившие в 1883 Алексея Н. Веселовского написать «Западное влияние в новой русской литературе». Этому представителю историко-культурной школы влияния представлялись высшим и гармоническим явлением цивилизации. «Народ, быть может, поддался влиянию более культурного племени, но в свою очередь, когда настанет его время, он может ответить таким же влиянием, такою же поддержкой». Здесь равно характерны и расплывчатость социологических понятий («народ», «национальная культура», «европейское умственное движение»), и идиллическое представление о литературной жизни как освободительном «движении вперед», к единой для всего человечества цели. Игнорирование специфических для истории лит-ры задач, поверхностный анализ самих художественных произведений, непонимание классовой дифференциации «общества» и «народа», бессилие уловить внутри «человечества» острую борьбу социальных групп — все это лишало историков культуры всякой возможности решить проблему. Уже к 10-м годам XX в. беспомощность историко-культурного подхода к В. стала очевидной для большинства тогдашних литературоведов. Подход этот сделался поэтому предметом их отталкивания. Такую борьбу можно было бы приветствовать, если бы взамен предлагались более правильные методы анализа. Этого не было. Какие бы недостатки ни были присущи школе Веселовского и Пыпина, она все же приближалась гораздо больше к научной истине, чем те, кто ей наследовал: «психологисты», «буквалисты» или «формалисты». Первые из этих наследников в противовес культурной среде выдвигали духовное
257 сродство художников, внутреннюю однозвучность их индивидуальных переживаний. М. Гершензон (см.) «обнаружил у Пушкина наличность своеобразной теории, по к-рой жизнь есть горение, душа — огонь, горящий то сильнее, то слабее; отсюда вся психологическая термодинамическая терминология Пушкина: высшее напряжение жизненности в человеке он определяет словами „пламенная душа“, всякое сильное чувство, всякую страсть называет пламенем, и, напротив, бесчувствие — остылостью, холодом. Стоит на любой странице раскрыть стихотворения Батюшкова — перед нами такая же термодинамическая психология во всех подробностях». Стоило Пушкину вслед за Батюшковым и другими поэтами той эпохи назвать душу «пламенной», а бесчувствие «холодным», и у Гершензона готово неопровержимое решение: «Пушкин нашел у своего ближайшего предшественника все основные речения своей своеобразной психологической терминологии». Не будем говорить здесь о метафизичности «термодинамических» изысканий Гершензона, не имеющих ничего общего с научной психологией. Достаточно того, что он совершенно игнорировал лит-ое существо проблемы. Идя от отдельных лексических и семантических средств писателя к его «душе», Гершензон все время оставался в пределах индивидуальной психики, ничем ее не детерминируя. Каждый писатель свободен, влияния объясняются сродством их душ. Индетерминизм бил здесь в глаза, и напрасны были попытки П. Н. Сакулина спасти психологический метод ссылками на «конгениальность» писателей («В. Ф. Одоевский», М., 1913, т. I, ч. II). Учет конгениальности должен производиться не в индивидуальном, а в социальном плане. В постановке же Гершензона это проблема не литературоведения, а психологии. До тех пор пока психология художественного творчества не разработает методику обнаружения подобной «конгениальности», нам с этим пустым термином делать нечего. Другие исследователи отбросили психологизм, сохранив однако самые приемы сопоставлений. Ученики Дашкевича и Лободы усердно разрабатывали проблему влияний на сравнительном материале русских и иностранных писателей (Розов В., Пушкин и Гёте, К., 1912; Нейман Б., Пушкин и Лермонтов, К., 1914; Родзевич, Лермонтов как романист, К., 1914 и др.). Метод их анализа был текстологическим, но текстологизм почти всегда вырождался в буквализм. Совершенно игнорируя культурное окружение, эти исследователи ограничивались отыскиванием сходных выражений и отдельных слов. Стоило Лермонтову назвать луну «красной», и Родзевич победоносно отмечал здесь влияние В. Гюго, употреблявшего тот же эпитет. Они не представляли себе, что раз этот эпитет пришел в голову В. Гюго, он столь же легко мог
258 притти в голову Лермонтову. Они не пытались дифференцировать типы В., отделить здесь зерна серьезных воздействий от плевел случайных и мелких реминисценций (см.) . За цитатой они не видели произведений, не говоря уже о питавшей эти произведения классовой базе. Бесспорной заслугой формалистов была борьба, которую они повели против этого буквализма научных эпигонов. «Пора понять, — писал в 1915 Эйхенбаум, — что самая постановка вопроса о влияниях требует пересмотра, и что пока этот пересмотр не сделан, исследования неизбежно упираются в тупик и ограничиваются игрой в аналогии и догадки...» «Если дело — в активном и самостоятельном усвоении одним художником образов другого, то совсем не о влияниях нужно говорить, а о характере этого усвоения». Проблему влияния формалисты правильно ставили в тесную связь с проблемой литературной традиции (см.) . Употребление Гюго и Лермонтовым одного образа «красной» луны объясняется ими общей для обоих романтической поэтикой, требовавшей красочных цветовых эпитетов. Этим факты мелких совпадений бесспорно осмыслялись, и литературоведу открывалась дорога к обобщениям о поэтике той или иной школы. Ничего не объясняющие реминисценции формалистами правильно игнорировались. Освобождение от груды мелкого материала позволяло дифференцировать типы В. «В вопросе о передаче литературной традиции от старшего писателя к младшему необходимо учитывать три момента: усвоение младшим писателем творчества старшего писателя, реакцию писателя на усвоенную им традицию и отражение этой традиции в творчестве младшего поколения» (Томашевский Б., Пушкин — читатель французских поэтов, Пушкинский сборник, П., 1923). Но и формалисты бессильны были решить основной закон о причинной обусловленности В. Расщепляя литературу на ряд взаимодействующих традиций, они совершенно игнорировали те социальные условия, которые позволяли «традициям» создаваться и развиваться. Формализм не шел здесь дальше наивных рассуждений о том, что одни традиции были «жизнеспособны» и потому стали «каноном», а другие «деформировались» потому, что «износились», «устарели», надоели писателям. Учет влияний более активной классовой группы на менее активную, лежавших в основе литературной борьбы, заменялся рассуждениями о внутреннем «взаимодействии» «младших» и «старших школ». Так обнаруживается банкротство всех тех методов изучения В., к-рые практиковались в прошлом нашей науки. Психологизм ставил проблему в плоскость психологии творчества, формализм сводил В. к имманентной борьбе литературных традиций, культурная школа ограничивалась общими сводками материала, либерально-дидактическим его
259 комментированием. Систематической теории В. не создал никто. Марксисты гораздо большему научатся здесь на ошибках, чем на достижениях. Наш подход к В. отличается прежде всего детерминизмом. Для нас лит-ые В. — не следствие взаимных симпатий писателей, а естественный результат борьбы классов в литературе. Все ли В. можно и нужно объяснять так? Нет конечно, ибо в том, что объединялось прежде под названием влияний, было масса внешних случайных совпадений. Психика писателя бережлива, все, что прочтет современный писатель, так или иначе оставляет след в его подсознательной сфере и потом легко воспроизводится в отдельных выражениях. Чехову могли запомниться мысли Рабле, Ибсен мог читать Аристофана, но можно ли и, главное, целесообразно ли искать здесь влияние? Мы потратим на эти поиски массу сил, в лучшем для нас случае найдем случайные реминисценции, к-рые лишь спутают четкие линии социологического анализа, засорят его продукцию ненужным шлаком. Отбор значительного, характерного, закономерного — вторая методическая посылка в анализе влияний. И наконец — третьим его условием должна стать дифференциация отдельных типов влияния, уточнение этого чересчур общего и двусмысленного термина на конкретном материале истории лит-ры, членение видов влияний как средств и приемов борьбы классовых групп в лит-ре. ТИПЫ ВЛИЯНИЙ, ИСПЫТЫВАЕМЫХ КЛАССОМ В ПРОЦЕССЕ ЕГО ЛИТ-ОГО РАЗВИТИЯ. В истории класса явственно намечаются три последовательные фазы: начального становления, расцвета и упадка. Этапы эти характерны для роста класса во всех областях бытия и сознания, в том числе и в литературе. Для каждой из указанных фаз характерен особый тип литературного влияния. Воздействия, которые на себе испытывают художники подымающейся социальной группировки, радикальным образом отличны от воздействий, получаемых группировкой деградирующей. Вот почему последовательный анализ этапов классового развития даст нам возможность четко продифференцировать те виды лит-ых воздействий, которые в каждом отдельном случае имеют место. Случай первый. В общественно-производственных отношениях данная классовая группа играет подчиненную роль. Тяжелое экономическое положение и разнообразные политические рогатки закрывают для нее путь к широкому литературному развитию. На поэтической арене безраздельно господствуют ее враги, угнетенный класс представлен здесь одиночками. По большей части это — беллетристы и поэты третьестепенного художественного значения. Какие В. имеют здесь место? Писатели восходящего класса еще не в состоянии придать художественное оформление своим переживаниям: стиль, соответствующий их социальной психологии, еще должен быть создан в
260 процессе упорной и продолжительной работы. Для этой фазы развития класса характерна поэтому литературная зависимость таких беллетристов от стиля господствующей в лит-ре (или наиболее близкой к ней) социальной группировки. Пример: ясная зависимость крестьянских поэтов начала XIX в. (Алипанова, Слепушкина) то от «высокой» поэзии их наставников, Шишковых, то от мещанской лирики. Крестьянская поэзия Дрожжина овеяна теми же очевидными В. более развитых и влиятельных в литературе классовых формаций: его «Баян» пропитан разнообразными мотивами, выражениями, приемами, за которыми поочередно угадываются Пушкин, Лермонтов, Некрасов и Кольцов. Ранний поэт рабочего класса, Нечаев творит под несомненным воздействием мелкобуржуазной лирики восьмидесятников. И даже художники более развитого класса все еще не могут покончить с частичной зависимостью от стиля господствующего класса (буржуазное творчество Мольера и его пьесы, написанные в духе аристократического классицизма). Было бы методологической ошибкой называть эту фазу подражательной: основные тенденции классового развития состоят наоборот в упорной борьбе лит-ой молодежи с социально чуждыми ей канонами, в отталкивании от творчества классовых противников, в явственном стремлении эмансипироваться, найти свой стиль. Они находят его тем легче, чем независимее экономика данного класса, развитее и утонченнее питающие творчество психологические переживания. Для начальной фазы классового развития характерно сочетание двух форм В. — положительного, действующего на класс со стороны враждебных ему групп, и отрицательного, сказывающегося в инстинктивном (на более высокой ступени — сознательном) отталкивании молодых писателей от психологически чуждых им канонов. Какая из этих сил победит, в конечном счете определится всей совокупностью социально-исторических отношений — крепостью старой культуры, интенсивностью напора нового класса, количеством сил, которые он может отдать на непосредственную лит-ую борьбу, и т. д. Случай второй. Класс победил своих противников и овладел гегемонией в экономике, политике, в различных областях культуры и в лит-ре. Его социальная психология достигает высшей степени гармоничности. Старые враги класса сломлены, новые еще не появились, классовому развитию ничто не угрожает. Какие В. будут характерны для этой фазы его роста? Происходит использование всего того, что было добыто классом в начальный период его работы, усвоение наиболее совершенных форм мировой поэзии, эстетическое овладение всей
261 той лит-рой, к-рая нужна классу-гегемону. Классическим образцом здесь является Пушкин. Художник феодальной аристократии в момент ее наибольшей эмансипации от двора и бюрократии, с одной стороны, и от разночинской «черни» — с другой, создает поэтический стиль исключительного художественного совершенства. Его классовая группа достаточно мощна для того, чтобы занять в литературе командующие высоты. В своей борьбе за гегемонию Пушкин использовал все, что могло ему хоть отчасти помочь в выполнении этой гигантской задачи. Влияния мировой поэзии вбирались им с исключительной жадностью. Он не ограничился тем, что эстетически концентрировал отдельные достижения Державина, Батюшкова и других предшественников, до него создававших аристократический стиль. Пушкин использовал для создания нового стиля художественное творчество Данте, Шекспира, всю исключительно обильную традицию французской «легкой поэзии». На него «влиял» только материал, который он неизменно переплавлял в своем творческом тигле. Использование чужих канонов в своих целях было и остается такой формой В., к-рая характерна исключительно для эпох высшего расцвета класса. Исторический этап развития феодальной аристократии, в к-ром находился Пушкин, позволил ему сделать то, чего не в силах были достичь в 10-х годах прошлого столетия Батюшков и в конце 30-х — Лермонтов. Гёте, во многом проделавший работу, сходную с работой Пушкина, склонен был отрицать ее исключительную важность. «Что такое я сам? — говорил он, — что я сделал? Я собрал и использовал все, что я слышал, подмечал. Мои труды вскормлены тысячами различных людей, невеждами и мудрецами, умными и глупыми. Детство, зрелый возраст, старость — все приносило мне свои мысли, свои способности, свои надежды, свой уклад жизни, часто я снимал жатву, посеянную другими. Мое дело — труд коллективного существа и оно носит имя Гёте». Здесь дана прекрасная характеристика В. предшественников на поэта, к-рый использует их достижения для создания поэтических канонов стоящего на гребне истории класса. Случай третий. После того как вожди классовой литературы создали эти каноны, синтезировав достижения предшественников, начинается внедрение этих канонов в литературный оборот. Если раньше количество переходило в качество, то теперь качество переходит в количество. Но литература стоит уже на более высокой ступени классового развития. Внедрение канонов в повседневный оборот означает их измельчание, снижение их до известного предела. За Пушкиным в русскую литературу пришли авторы бесчисленных романтических поэм, рисовавшие на лоне дикой
262 природы тех же разочарованных аристократов и неукротимых горцев. Они делали это с меньшим эстетическим совершенством, но на укрепление классовой литературы создание таких «стандартов» влияло чрезвычайно благотворно. Пушкинские мотивы внедрялись в самую гущу литературной жизни, пропагандировались в десятках и сотнях более или менее талантливых вариаций. Литература в целом усваивала пушкинское наследство, как усваивали поэтическое наследство Ломоносова сотни одописцев екатерининской поры. «Письма русского путешественника» Карамзина породили собой целую традицию путешествий, написанных на те же темы, теми же приемами, только хуже, чем писал сам канонизатор этого жанра. «Усвоение» В. характерно для тех средних и низших слоев классовой литературы, которые формируют собой ее сложную лит-ую традицию. Наконец последний вид В. — подражание. Оно характерно для тех последних этапов, когда развитие класса стремительно идет к упадку. Экономическая мощь его безвозвратно утрачена, без нее гниют на корню блестящие когда-то культура и поэзия. Пушкины и Толстые уже позади, литературная арена занята эпигонами. Эти последыши класса чувствуют свою беспомощность перед все усиливающимся натиском новых социальных групп. Противопоставить им свои достижения эпигоны не имеют сил: их социальная психология проникнута предчувствием близкой гибели. Для них возможно только творчество с оглядкой на былые образцы, механическое воспроизведение канонов классового расцвета, «Сазиковская работа по рисункам Рафаэля», как выразился когда-то Достоевский. «Сазиковы» старательно воспроизводят рисунки «Рафаэлей», всячески подражают Рафаэлям, стремятся почерпнуть в этом подражании средства для новых достижений. Но эти усилия безуспешны: повернуть колесо истории они не могут. Использование шедевров уже не по силам эпигонам класса, как непосильно для них творчество. Если мы прочтем вышедшие в свет части «Руси» Пантелеймона Романова, мы поразимся тем обилием совершенно механических подражаний великим мастерам поместной литературы, какие там встречаются чуть не на каждом шагу. Бал в Отрадном как две капли воды похож на бал у Ростовых, посещение Митенькой адвоката списано с посещения Нехлюдовым присяжного поверенного Фонарина. Романов подражает в «Руси» Тургеневу, Гоголю, Бунину, Алексею Толстому, Зайцеву, всего больше Льву Толстому. Это закономерно для художника тех поместных групп, бытие которых было подорвано непрерывной экономической деградацией и сокрушено громом Октября. «Русь» — типичный роман эпигона поместной лит-ры, исключительно
263 благодарный материал для исследования всевозможных подражаний. Одно тесно связано с другим: перед эпигонами нет иного пути, кроме полного подражания формам старой культуры. Таковы различные типы влияний в их тесной связи с теми или иными этапами классового развития. Необходимо помнить, что эти прикрепления имеют только общий социологический характер, что было бы ошибкой распределять все виды влияния по трем фазам классового пути. Так например подражают конечно не только эпигоны, но и все те писатели, которые проходят лит-ую учобу. «День итога» Альбова написан под огромным влиянием «Преступления и наказания» Достоевского, а ранние стихотворения Лермонтова — простой перепев поэзии Пушкина. Мы вправе однако не касаться здесь этих случаев, поскольку они лежат вне диалектики классового развития. «Подражания» Лермонтова и Альбова имели место в самом раннем периоде их творчества, это эпизоды их литературной биографии, не имеющие непосредственной связи с динамикой их классовых группировок. В плане коллективном и социологическом отталкивание, использование, усвоение и подражание соответственно характеризуют: пионеров классовой литературы, ее вождей, идущую за ними армию и находящихся в классовом арьергарде эпигонов. ИНОСТРАННЫЕ ВЛИЯНИЯ. Лит-ый путь класса изучался нами исключительно в его национальном окружении. Между тем в действительности мы почти не имеем замкнутого развития литературы отдельной страны. Класс испытывает воздействия не только его отечественных врагов, зачастую они идут из-за пограничного рубежа. Поэтическое творчество в конце концов интернационально. Тем самым выдвигается на очередь проблема иностранных влияний. Идеалисты создали огромную литературу в этой области. С другой стороны, марксистское литературоведение обладает в этой области классическими формулировками. В знаменитом памфлете Плеханова (Бельтова) существует несколько страниц, посвященных методологии иностранных воздействий. Напомним их. Доказывая Карееву и Михайловскому определенную зависимость идеологий от питающего их экономического базиса, Плеханов естественно должен был коснуться вопроса В. одной идеологии на другую. Плеханову пришлось ответить на вопрос, им же самим поставленный: «Ослабляют ли, и если да, то в какой мере ослабляют иностранные влияния зависимость этого развития от экономической структуры общества?» «Сравните Энеиду с Одиссеей, — писал Плеханов, — или французскую классическую трагедию с классической трагедией греков. Сравните русскую трагедию XVIII в. с классической французской трагедией. Что вы увидите? Энеида есть лишь подражание Одиссее,
264 классическая трагедия французов есть лишь подражание греческой трагедии. Русская трагедия XVIII века сотворена, хотя и неумелыми руками, по образцу и подобию французской. Везде — подражание, но подражатель отделяется от своего образца всем тем расстоянием, которое существует между обществом, породившим его подражателя, и обществом, в котором жил образец». Несколько ниже Плеханов формулировал предпосылки межнациональных В.: «В. литературы одной страны на лит-ру другой прямо пропорционально сходству общественных отношений этих стран. Оно совсем не существует, когда это сходство равняется нулю. Пример: африканские негры до сих пор не испытали на себе ни малейшего влияния европейских литератур. Это влияние односторонне, когда один народ по своей отсталости не может ничего дать другому ни в смысле формы, ни в смысле содержания. Пример: французская лит-pa прошлого века, влияя на русскую литературу, не испытывала на себе ни малейшего русского влияния. Наконец это влияние взаимно, когда, вследствие сходства общественного быта, а следовательно и культурного развития, каждый из двух обменивающихся народов может что-нибудь заимствовать у другого. Пример: французская литература, влияя на английскую, в свою очередь испытывала на себе ее влияние» [Плеханов Г. В. (Н. Бельтов), К вопросу о развитии монистического взгляда на историю, Минск, 1923, стр. 180—182]. По необходимости выражаясь «эзоповским языком», Плеханов избегает употреблять слова «класс», «классовая психология», заменяя их более осторожными — «народ», «культурное развитие». Если сделать эту необходимую подстановку терминов, позиция Плеханова определится с достаточной ясностью. Основоположник марксистского литературоведения подчеркнул здесь огромное значение социально-экономического базиса. Без близости этих базисов класс одной страны не может влиять на класс другой. Экономика — естественная и непременная предпосылка для всякого культурного сближения, первое условие для лит-ого воздействия. Этого однако недостаточно. Социальное содержание искусства никогда не определяется непосредственно экономическим базисом. Экономика воздействует на поэтическое произведение «в последнем счете» через социальную психологию соответствующего класса. Эту социальную психологию Плеханов несомненно имеет в виду, говоря о сходстве «общественного быта, а следовательно и культурного развития». Раз так, тем самым выдвигается вторая предпосылка литературных влияний. Они тогда лишь могут иметь место, когда между социальной психологией группы влияющей и социальной психологией группы это В. испытывающей существует достаточная близость, когда их
265 психологические устремления однородны. Само собой разумеется, что для этого необходима однородность питающих эту социальную психологию экономических баз. Примером может быть творчество Лермонтова. Сложный комплекс экономических и социальных причин обусловил психику этого лит-ого представителя феодальной аристократии. Наиболее характерными элементами ее были: культ демонизма, ощущение социального одиночества, чувство ненависти к опостылевшему «свету», тяга к экзотике, к красочной жизни полудиких народов. Эта настроенность характерна не для одного Лермонтова, а для всей феодально-аристократической группы России 20—30-х гг.: в этом смысле показательна тяга Лермонтова к Пушкину. Но настроения эти не ограничивались пределами России: те же социально-экономические события подготовили их в аристократии зап.-европейских стран. Упадок феодализма под натиском промышленной буржуазии порождал во французской лит-ре творчество де Виньи, в английской — обусловил творчество Байрона. Сходство социального генезиса, однородность классовой психологии обусловили глубокие и органические влияния де Виньи и Байрона на творчество Лермонтова. Это было вполне закономерным следствием общности их психологических настроений. При отсутствии указанных условий влияния иметь места не могут. В лучшем случае это будут мелкие, лишенные всякой показательности реминисценции и заимствования. Если классовый генезис творчества разнороден, если несходны психические устремления, — исчезает всякая возможность внутренних взаимодействий. Романистка французского среднего поместья Жорж-Санд (см.) оказала исключительно сильное влияние на писателей, к-рые представляли в России 30—40-х гг. ту же социальную группу культурного усадебного дворянства. Для того чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить творчество Тургенева, «Полиньку Сакс» Дружинина и повести Е. Ган. «Жорж-сандизм» недаром принят был сочувственно в этой социальной среде: он отвечал уже наметившимся настроениям тех лучших представительниц культурной поместной молодежи, к-рые питались мечтами о труде, о самостоятельном, независимом существовании, которые стремились уйти вместе с любимым человеком к лучшей жизни. И наряду с этой исключительной распространенностью жорж-сандизма в среднепоместной среде показательно полное игнорирование его мотивов художником мелкопоместного дворянства — Гоголем. То, что было дорого Наталье Ласунской или Елене Стаховой, оставалось непонятно Улиньке Бетрищевой и Маниловой. Идеалистические мотивы эмансипации падали здесь на крайне неблагоприятную почву.
266 В том случае, когда социальная психология двух классовых групп однородна лишь частично, В. действуют до известного предела, после которого начинается их преодоление. Пример такого частичного влияния мы имеем в «Отце Горио» Бальзака. Раскольникову приходит в голову та же мысль — убить обладателя богатства, какая задолго до него пришла Растиньяку. Этот мотив пришел в роман Достоевского повидимому из романа Бальзака. Но дальше начинаются глубокие различия. В психике Растиньяка эта мысль проходит бесследно — карьерист-буржуа в капиталистической Франции и без того имел массу реальных средств к обогащению. Мелкий мещанин Раскольников не в силах отбросить эту навязчивую мысль, убить ростовщицу его вынуждает не столько материальная нужда, сколько своеобразная идеологическая система утверждения своей воли. Так мотив, зародившийся у художника французской средней буржуазии, изменился, когда был использован художником русского мелкого мещанства. В. здесь сочетается с отталкиванием, заимствование с переработкой: происходит то, что Плеханов назвал «наложением клейма»: «Истинные социалисты Германии 40-х годов ввозили свои идеи прямиком из Франции. И однако на эти идеи, можно сказать, уже на границе налагалось клеймо того общества, в к-ром им предстояло распространяться» («К вопросу о развитии...», стр. 181). В этом смысле иностранные влияния можно поставить в известную аналогию с международным товарообменом. Писатель ищет поддержки за границей, когда он не находит ее (или находит недостаточную поддержку) в родной литературе. «Наша литература бедна, мне нечего у нее заимствовать», — признавался Лермонтов. Это было не вполне верно: известно, как обильно использовал он художественное наследие Пушкина. Но в общем Лермонтов был прав. Тяга к Виньи и Байрону была естественнее, чем учоба у чужих ему Гоголя, Карамзина и Н. Полевого. Иностранные влияния всегда являются импортом того, чего нехватает лит-ре данного класса в определенный исторический момент. В борьбе с эпикурейской лирикой аристократической поэзии Пушкина и Батюшкова Рылеев обращается за помощью к польскому поэту Немцевичу. В его «Спевах» Рылеев находит те гражданские мотивы, которые были характерны для мелкого буржуазирующегося дворянства 20-х гг., и на основе к-рых в конце концов создался гражданский стиль поэта-декабриста. Импорт лит-ых ценностей особенно интенсивен в пору начального становления классовой лит-ры, когда она всего беспомощнее и слабее. Особенно интенсивны французские В. на придворный стиль классицизма в пору Тредьяковского; эротическая стихия врывается в поэзию русской аристократии в самом начале эмансипации от двора (восьмисотые
267 годы); влияние французских «физиологий» особенно широко в 30-х гг., когда у нас еще не оформился этот жанр мелкой городской буржуазии; воздействия Верлена и Бодлера на русский символизм всего явственнее в раннюю его пору; наконец подражания Верхарну и Уитмену наиболее часты в первые годы пролетарской поэзии. Когда в лит-ом отношении класс становится на ноги, импорт из-за границы соответственно сокращается. В лит-ом обмене, как и в обмене товарном, есть своя глубокая закономерность. ЗНАЧЕНИЕ ЛИТЕРАТУРНЫХ ВЛИЯНИЙ. Ошибается тот, кто считает лит-ый процесс обособленным, замкнутым, кто игнорирует в нем междуклассовую борьбу. Но еще больше ошибается тот, кто на основании этих взаимодействий пытается построить особую теорию «свободы В.». П. Н. Сакулин писал недавно в своем «Социологическом методе в литературоведении» (М., 1925, стр. 144): «Достижения, сделанные одной группой или даже одним писателем, часто становятся общим достоянием. В периоды классовых обострений... писатели, повидимому, весьма ревниво блюдут классовый принцип и стремятся к размежеванию друг от друга, но напр. влияние поэтов символистов и футуриста Маяковского на творчество пролетарских поэтов остается весьма показательным фактом». Никакого «общего достояния» здесь не получается уже потому, что, встав на свои собственные ноги, научившись по-своему оформлять свое классовое мироощущение, поэты рабочего класса резко порывают с символизмом. Здесь налицо не «приобщение» класса к «общечеловеческой» культуре, а временное сближение с ней, не контакт, — а использование, не межклассовый союз, — а учоба. Но П. Н. Сакулин идет дальше: факт влияния убеждает его в том, что классовый генезис творчества легко преодолевается: «Писатель свободно принимает лит-ые В., не обращая внимания на классы, эпохи и страны. Чем сильнее индивидуальность, тем шире круг ее литературных симпатий, тем смелее входит она в творческое общение с другими индивидуальностями. Пушкин жил „в веках“, был полноправным гражданином мировой республики народов» (стр. 144). Так теория свободы влияний ведет к их «исправленной» социологии, к индетерминированному пониманию лит-ого процесса. «В своих художественных исканиях, в своей внутренней эволюции писатели стремятся использовать объективные ценности искусства. Англичанин Стерн пригодился и Карамзину, и Льву Толстому. Шекспир был учителем и Карамзина, и Пушкина, и Островского...» Эти «поправки» сводят на-нет причинную обусловленность всех существенных взаимодействий в искусстве, закрывают пути марксистскому истолкованию влияний. По Сакулину — классовая, историческая и национальная прикрепленность писателя несущественна; сильная индивидуальность преодолевает эти докучливые перегородки.
268 Чем же объяснить, что такая бесспорная индивидуальность, как Лермонтов, совершенно не испытала на себе В. современного ему художественного реалиста, Гоголя? Не придется ли искать этому причин в глубокой разнородности психики мелкопоместного дворянства с психикой феодальной аристократии? Если так, то аргументы Сакулина перестают быть убедительными. Пример Пушкина не улучшает дела; мы уже видели, что Пушкин был вождем классовой литературы, художником эпохи высшего расцвета аристократической поэзии. Обращение его к мировой литературе знаменовало предельный подъем класса, было предопределено исторической функцией его социальной группы. Пушкин входил в творческое общение далеко не со всеми «индивидуальностями» и в частности ничего не получил от общения с Гоголем. Влияние Шекспира на Пушкина, Карамзина и Островского конечно не было однородным. Русские писатели брали у Шекспира лишь то, что было нужно им самим как представителям различных социальных групп — аристократии, среднепоместного дворянства и торговой буржуазии. Чему учились у Пушкина русские писатели? Тому, что всего ближе соответствовало их классовым устремлениям. Достоевский «учился» у Пушкина демоническим образам мещанина Германа («Пиковая дама»), Тургенев воспроизводил в «Параше» образы среднепоместной усадьбы ларинского типа, Безыменский пользовался онегинской строфой для критического обозрения своих литературных врагов (пролог к «Гуте»). Восхищались они Пушкиным единогласно, но ценили в нем конечно разное и практически пользовались Пушкиным в самых различных направлениях. Отсюда вывод: в «мировой республике писателей» далеко не все так идиллично, как рисуется П. Н. Сакулину. Противоречий, острых социальных антагонизмов там ничуть не меньше, чем в республиках реальных. Писательские симпатии и антипатии, взаимодействия и влияния неизменно подчиняются основным законам классовой борьбы и междуклассового лит-ого обмена. Социологическое изучение влияния далеко еще не может считаться законченным. Мы наметили лишь основные вехи решения проблемы, вполне сознавая схематичность наших построений. На очереди — предельная дифференциация типов влияний. Историческое изучение конкретного материала недостаточно подкреплено практикой. Очередная задача здесь — в проработке массовой литературной продукции. С другой стороны, установив общие пути ее решения, следует переходить к анализу более сложных явлений литературного процесса. Таково например явление литературного «сменовеховства». Часть писателей падающей социальной группы отрывается от нее и идет на службу к новому молодому классу. Исследователь В. должен будет проследить, как происходит этот отрыв, как противоречиво
269 сочетается в их творчестве новая психология со старым стилем, как обостряется процесс отталкивания от старых канонов и как болезненны попытки усвоения стиля нового. Таких тем множество; дело за их разрешением на широком материале больших лит-ых потоков. В заключение мы должны предостеречь тех, кто склонен явлению лит-ых В. придавать чересчур распространенное значение. Мы не должны его ни преуменьшать, ни преувеличивать. При всей важности проблемы влияний для понимания диалектики лит-ого процесса, она все же играет подчиненную роль в становлении классовой лит-ры. Главное, что определяет ее — это рост класса, укрепление его социально-экономического бытия, оформление его психики. Лит-ые влияния — не более как важный и характерный спутник этого классового развития. Библиография: Лит-pa о влияниях чрезвычайно велика. Отметим здесь наиболее существенные работы различных научных направлений. Культурно-исторический подход представляется Алексеем Н. Веселовским, «Западное влияние в новой русской литературе», выдержало 5 изданий — 1883, 1896, 1906, 1910, 1916. Построения А. Веселовского подверглись критике А. Н. Пыпина («Вестник Европы», 1896, X), Н. К. Пиксанова («Голос минувшего», 1917, I). Из других работ назовем «Статьи по новой русской лит-ре» Н. Дашкевича (П., 1914). Вторая из них — «Пушкин в ряду великих поэтов нового времени» — посвящена культурно-историческому анализу «байронизма» Пушкина. На филологической позиции поисков реминисценций стоят: Семенов Л. («Лермонтов и Лев Толстой», М., 1914), Родзевич, Нейман, Розов (работы перечислены выше). Научная ценность этих работ невелика, заключается гл. обр. в собранном материале. Против буквалистических тенденций филологистов выступал А. Л. Бем в статье «К вопросу о влиянии Шатобриана на Пушкина» (сб. «Пушкин и его современники», вып. XIV, 1911). Бем критиковал теорию В. В. Сиповского, доказывающую наличность подобного В. («Пушкин. Жизнь и творчество», СПБ., 1907). В другой своей работе: «К уяснению понятия историко-литературного влияния» (там же, вып. XXIII—XXIV, П., 1916), Бем оспаривает влияние на Пушкина Пнина. Обе статьи имеют методический уклон, посвящены технике установления влияния и в этом плане сохраняют свое значение до настоящего времени. В том же плане, что и Бем, но более полемически развернул критику «буквализма» Н. К. Пиксанов («Грибоедов и Мольер», переоценка традиции, М., 1922). Из работ формалистов отметим содержательную статью Б. М. Эйхенбаума «К вопросу о западных влияниях в творчестве Лермонтова» («Северные записки», 1914, X—XI), брошюру Юрия Тынянова «Достоевский и Гоголь» (П., 1921), статью Б. В. Томашевского «Пушкин — читатель французских поэтов» («Пушкинский сборник», П., 1923) и особенно книгу В. М. Жирмунского «Байрон и Пушкин» (Л., 1924). В первой ее части дается анализ В. на Пушкина Байрона, во второй изучаются забытые «подражатели» Пушкина, авторы разнообразных поэм 20—30-х гг. К формальному изучению влияний тяготеет и И. Н. Розанов, «Кн. Вяземский и Пушкин», к вопросу о лит-ых влияниях (сб. «Беседы», М., 1915); Его же, «Ритм эпох», Теория лит-ых отталкиваний («Свиток», 1924, вып. III, перепечатано в его же сборнике «Лит-ые репутации», М., 1928). И. Н. Розанову принадлежат в «Лит-ой энциклопедии» Л. Д. Френкеля (М., 1925) статьи: «Заимствование», «Отталкивание», «Подражание». Особняком держится С. П. Бобров. В двух своих статьях: «Заимствования и влияния» («Печать и революция», 1922, VIII) и «Заимствования стихотворные» («Лит-ая энциклопедия» Френкеля) Бобров рассматривает влияния как явление «ритмической памяти». Он оговаривается, что не имеет в виду заимствований сюжетных. Работы социологического характера возглавляются книгами: Плеханов Г. В. (Н. Бельтов), «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю» (гл. V, Современный материализм); Фриче В. М., «Вестник Комм. Академии», кн. 18; Лелевич Г., «О формальных влияниях в пролетарской поэзии» («Печать и революция», 1927, кн. V) касается первоначальных влияний, к-рые испытывает появляющийся в лит-ре класс. В работе «К социологии лит-ых
270 влияний» («Родной язык в школе», 1927, I) мы дали сжатое изложение наших взглядов на вопрос. См . также ст. Цейтлина А. Г., «Преступление и наказание» и «Les mis?rables» (социологические параллели) в журн. «Лит-ра и марксизм», 1927, кн. V. В книге Сакулина П. Н. «Социологический метод в литературоведении» (М., 1925, гл. IX, Лит-ая среда) дается сводка мнений марксистов о влияниях, с попутным комментарием. Большого марксистского исследования влияний пока не существует. Из западно-европейских работ отметим: классическую книгу Дёнлопа (Dunlop John) History of fiction, L., 1841; Сочин. Upham’a, French influence in English Literature, N.-Y., 1908; ряд статей в издании «Histoire de la litt?rature et de la langue fran?aise», ред. Petit de Julleville. Другие западно-европейские работы отмечены в цит. кн. А. Веселовского (примечания н