Значение ЮЖНО-РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Евфрона

I. Вступление. Это название употребляется здесь не в смысле географическом; оно применяется не к литературе (вернее — литературам) юга России, а к литературе одной из славянских этнических особей, именуемой также малорусской, русинской или украинской. Как этнически, так и в смысле историко-литературном эта особь представляет столь цельную и резко определенную физиономию, что, например, самую новейшую эпоху ее литературы, наиболее полно отражающую национальную жизнь во всех ее отправлениях, нельзя рассматривать отдельно от предшествующих эпох, не рискуя разорвать связь явлений. В Ю. литературе, как и во всякой другой славянской, духовная жизнь нации с незапамятных времен отражалась параллельно в словесности (устной традиции мифологической и поэтической) и письменности; первая была достоянием более или менее широких масс народа, вторая была преимущественно органом государства, церкви и школы, проникая, однако, постепенно в более или менее широкие народные массы. Одна из самых характерных черт Ю. литературы — параллельность и близость этих двух течений. С одной стороны, в устной словесности южнорусса, даже в том ее составе, какой сохранила народная память еще в XIX столетии, мы можем проследить отражение всех исторических судеб и всей культурно-исторической эволюции народа почти с доисторических, дохристианских времен до наших дней; с другой стороны, и письменные памятники Ю. литературы с самых древних времен, несмотря даже на некоторую ненародность их языка, имеют всегда более или менее яркую окраску народного южно-русского элемента. С течением времени это сближение и взаимодействие обеих ветвей литературы делается все теснее и живее. Как вся культурная история южно-русского народа, так и его литература разделяется естественно на три эпохи: 1) эпоху самостоятельной политической жизни, от ее начала до середины XIV столетия; границей можно принять год 1340, когда окончательно было упразднено Галицко-русское княжество; 2) эпоху литовского и польского владычества, с последующим за ней периодом включения южно-русских земель в состав государств Российского и Австро-венгерского, с середины XIV по конец XVIII столетия; 3) эпоху национального возрождения южно-русского племени преимущественно путем литературы.II. Эпоха самостоятельной политической жизни. Характерные черты этой эпохи — возникновение государственной организации с князем во главе, с дружиной, вечами свободных граждан, с концентрацией политической и духовной жизни в городах, с военными походами за море и в степи. Наиболее важное событие этого времени — принятие христианства. Начало южно-русской изустной словесности, равно как и письменности, недоступно для наших изысканий. В древнейших южно-русских обрядных песнях (колядках, щедривках, веснянках, свадебных, конечно не всех) мы имеем довольно живые отражения языческой старины, воззвания к языческому Даждьбогу, останки культа природы. Есть указания на существование письмен в дохристианской Руси (тексты договоров Игоря с греками, свидетельства арабов и автора паннонского жития Кирилла). Как бы скептически мы ни относились к этим свидетельствам, все-таки очень правдоподобно, что в таких древних центрах торговли, как Киев, Чернигов, Новгород, Переяславль, имевших частые торговые сношения с цивилизованными народами Запада и Юга, знание письма (какого бы то ни было — греческого, или латинского, или готского) должно было существовать в более или менее широких размерах. Мы знаем также, что и христианство имело в Южной Руси немало приверженцев задолго до официального крещения; значит, и первые южно-русские церкви должны были иметь хоть какие-нибудь начатки письменности, поучения на местном языке, ежели даже принять, что они пользовались греческими литургическими книгами. Официальное принятие христианства вводит Южную Русь в тесные дружественные сношения с Византией. Отсюда, а может быть, еще более из близкого Корсуня получает Русь свое первое духовенство, церковные книги и произведения религиозного искусства (иконы, образцы церквей). Специально влияние Корсуня (греч. Херсонеса Таврического) оставило многочисленные следы в древнерусской легенде и традиции; оно легло в основание первой русской национальной легенды о крещении Руси и связанного с ней цикла легенд о Клименте Римском и обретении его мощей в Корсуне. Принятие Русью христианства упрочило сношения Руси с Болгарией, которая предшествовала ей на пути христианизации. Исторических свидетельств о сношениях древней христианской Руси с Болгарией у нас нет, но мы имеем вещественные доказательства таких сношений в церковных и других книгах, переведенных с греческого на древнецерковный язык в Болгарии и занесенных на Русь в эту первую эпоху. Вместе с переводами к нам приходили из Болгарии и первые начатки оригинальных сочинений на этом языке, например так называемые паннонские легенды о славянских апостолах Кирилле и Мефодии, сочинение монаха Храбра об изобретении славянских письмен, сочинения Климента Болгарского, Иоанна Экзарха, житие Вячеслава и Людмилы чешских. Шла ли к нам из Болгарии в ту раннюю эпоху пропаганда болгарской ереси, так называемого богомильства, в форме изустной проповеди болгарских миссионеров, как это имело место на Западе Европы — не знаем; глухие и притом несколько более поздние упоминания о болгарских книгах, содержащих всякие басни и вредные учения, позволяют лишь догадываться, что Русь усваивала себе у болгар, кроме книг литургических, Священного Писания и отеческих поучений, также многочисленные произведения так называемой отреченной, апокрифической литературы, из коих многие, восполняя пробелы в официальной церковной традиции, или соприкасаясь с исконными народными верованиями, или, наконец, удовлетворяя народную потребность в свободной игре фантазии и поэтических эмоциях, сделались достоянием широких масс народа, влияли на его изустную словесность, или подверглись многочисленным переделкам и подновлениям и до сих пор не потеряли среди него своей силы и своего влияния. Из прочих посторонних влияний, которые в эти древние времена участвовали в формировании духовного облика народа, можно оставить в стороне варяжское и готское, как слишком затемненные и почти неуловимые. Гораздо яснее выступает влияние еврейское, собственно иудейско-раввинское. Уже легенда о крещении Руси говорит об иудейских миссионерах, пытавшихся обратить Владимира в еврейство. Сила и продолжительность еврейского влияния объясняется соседством и сношениями Руси с хозарами, правящие классы которых держались одно время Моисеева закона, а также соседством Крыма с его караимскими колониями. Прямое влияние еврейской пропаганды в древней Руси мы видим — оставляя в стороне спорный вопрос о секте жидовствующих — в перенесении непосредственно из еврейских источников (Талмуда, Мидрашей и более поздней иудейской литературы) некоторых легенд, апокрифов (Соломон и Китоврас), притч (о слепце и хромце), вероятно, не в виде переводов, а скорее посредством изустной передачи, и даже некоторых религиозных и догматических воззрений, следы которых встречаются, например, у Кирилла Туровского. Интенсивностью еврейского влияния объясняется также существование в Южной Руси оживленной антиеврейской полемики, венцом которой была книга "Палея Толковая", составленная в значительной части из произведений (апокрифов) еврейской литературы. Греческие иерархи, приходившие из Византии под свежим впечатлением борьбы между церквами Восточной и Западной, перенесли к нам также полемику против латинян, идущую в Южной Руси беспрерывно до самых новейших времен. Нельзя сказать, чтоб эта полемика уже в те древние времена была у нас чем-то экзотическим; при непрерывных и довольно широких купеческих и дипломатических сношениях Киевской, а потом Галицкой Руси с католическим Западом возможность латинской пропаганды была всегда довольно велика, хотя прямых культурных или литературных влияний Запада на Русь до самого XIV столетия мы почти не замечаем. Самая сильная и широкая струя культурного и литературного влияния шла к нам из Византии. Мы получили оттуда не только священные и литургические книги, но массу поучительной и назидательной литературы, в том числе такие капитальные в культурно-историческом отношении книги, как Четью Минею и Пролог, переведенные с греческого, по всей вероятности, на Руси и расширившиеся здесь новыми вставками местного происхождения. Из Византии пришли к нам образцы исторической литературы в форме хроник Малалы, Амартола и патриарха Никифора, компиляций вроде хронографов, продолжавших свое развитие на русской почве. Византия дала нам в разных святоотеческих писаниях, Шестодневах и апокрифических сочинениях некоторые скудные элементы естественных познаний. От нее же идут образцы изящной словесности не только в отрывках религиозной гимнологии, вошедших в церковные песнопения, но и в повестях и песнях мирского содержания, как известная "Александрия", вошедшая в состав хронографов, как Девгениево деяние — довольно самостоятельная переделка греческого национального эпоса о Дигенисе Акрите, как переведенное с греческого, первоначально индийское собрание сказок и басен "Стефанит и Ихниллат", как первоначально семитское, но тоже перешедшее к нам через Византию сказание об Акире Премудром, как произведение духовной эпики вроде романа "Варлаам и Иоасаф" и масса древних новелл и сказаний, включенных со временем в громадные сборники житий святых (о Егории Храбром, Алексее человеке Божием, Евстахии Плакиде, Марии Египетской и т. п.). Эти последние сочинения, переводившиеся в самую раннюю эпоху нашей письменности, не только удовлетворяли потребность наших предков в чтении поэтических созданий, но давали готовые образцы и мотивы для собственных произведений. Наконец, нельзя не упомянуть об образцах церковного, канонического права, полученных нами из Византии в виде разных пандектов, номоканонов и законоправильников, коих собрание опять-таки обогащалось на Руси собственными уставами и правилами, соответствовавшими потребностям русской церковной жизни. В разных редакциях греческого индекса книг истинных и ложных, переводимых у нас, Русь получила первый, хотя довольно примитивный образчик религиозно-литературной критики, тоже не оставшийся без влияния на движение русской мысли. Но для оценки влияния Византии на Русь не менее важно знать и взвесить то, чего она нам не дала, не потому, может быть, что не хотела, как позже утверждали многие полемисты, а потому, что была неспособна дать или мы не были способны воспринять и культивировать получаемое. Она не дала нам систематической, для образования широких масс приспособленной школы, потому что не имела ее и для своих масс: более высокое просвещение в ней было доступно только немногим избранным. Она не дала нам знакомства с древней классической литературой и наукой, потому что и в ней самой эти традиции были в то время в загоне, да и Русь не была способна воспринять их. Как среди различных влияний развивалась Ю. литература с XI до середины XIII в. — это в существенных чертах указано в статье А. Н. Пыпина (см. Россия). Характеристической особенностью древней Ю. литературы является обилие сборников разнообразного содержания, составленных более или менее систематически, с более или менее определенной целью дать читателю в руки энциклопедию самонужнейшего и заменить ему школу. Образцы таких сборников Русь получила из Болгарии (Сборники Святослава 1073 и 1076 гг.); впоследствии мы видим целый ряд подобных полуоригинальных произведений ("Златая цепь", "Матица", "Измарагд", "Златоструй", "Златоуст" и др.), составленных обыкновенно из отрывков переводных, но иногда и оригинальных русских произведений. Особое место среди этих сборников занимает "Пчела", сборник апофтегм и мудрых изречений, переведенный с греческого. "Пчела", вместе с книгами Притч, Екклесиаста и Иисуса сына Сирахова, имела значительное влияние на составление древнерусских памятников подобного рода (например, "Моления Даниила Заточника"). Непосредственно к греческим образцам примыкает и даже кое-где пользуется греческими шаблонами древнерусская агиобиография, создавшая, однако, несколько циклов оригинальных произведений легендарного характера, из которых самый важный — "Печерский Патерик", имеющий гораздо более литературное, чем историческое значение. Кроме Патерика, важны легенды о равноапостольном Володимире и крещении Руси, об убиении Бориса и Глеба и о св. Николае Мирликийском, который с началом XIII в. делается как бы национальным русским святым и медленно устраняет более давний культ Климента Римского. Гораздо меньше шаблонного и гораздо больше непосредственных следов живой действительности мы имеем в древнерусском летописании. Началось оно, несомненно, еще в начале XI столетия, вероятно — в центре политической жизни древней Руси, в Киеве. При живом участии значительного большинства свободных людей в политической жизни страны не удивительно, что интерес к удержанию на письме воспоминаний об этой жизни пробуждается скоро и в других центрах, оживляет людей разных сословий и званий. Возникают многочисленные и разнообразные по характеру и колориту записки и сказания, которые в XII и XIII веках входят в состав так называемой "Повести временных лет" и тех больших компиляций нашей древней исторической традиции, которые дошли до нас в многочисленных изводах и редакциях. Эти летописные компиляции имеют большой интерес и для историка литературы, так как в их состав вошли целиком или с некоторыми изменениями сочинения, неизвестные из других источников ("Поучение Ярослава Мономаха"), многие сказания, взятые из уст современников, пересказы древних песен и былин (борьба отрока с печенегом и основание Переяславля, белгородский кисель) или живые рассказы очевидцев, полные драматизма, как рассказ некоего Василия об ослеплении Василька Теребовельского и Волынской войне 1097—1099 гг., рассказ о походе Игоря на половцев и т. п. В летописях мы находим не только многочисленные указания на песни, пение и певцов в древней Руси, но и некоторые образцы древней поэзии: поговорки и пословицы, местные и героические предания, отрывки песен, из коих самый интересный — сказание о половецком хане Отроке и Гудце Оре (в самом начале так называемой Галицко-Волынской летописи). Этот отрывок, вместе с присоединенным к нему отрывком похвалы князю Роману, составляет почти единственный ценный pendant к уцелевшему до наших дней более обширному произведению древней южно-русской дружинной поэзии, известному "Слову о Полку Игореве". Много остатков этой поэзии сохранилось, в более или менее видоизмененном состоянии, в устах южно-русского народа в форме обрядных песен, а главным образом колядок, щедривок и свадебных. Упоминания о событиях и лицах в этих песнях выветрились совершенно, но образ быта, сословной среды остался нетронутым: боярство и "дружба" (дружинник), князь и его двор, походы и оружие (лук и стрелы), охота с соколами, убивание туров и оленей, костюмы мужской и женский — все указывает на быт свободных, богатых людей XII— XIII в. Кроме памятников мирской поэзии, существовала в древней Руси аналогическая поэзия духовная — каноны, песни и сказания на мотивы церковные и апокрифические; интересен образчик внецерковной поэзии, близко подходящий к складу "Слова о Полку Игореве" — так называемое "Слово о Лазареве воскресении". В 1240 г. происходит разгром Киева — главного центра древнерусской политической и духовной жизни. Ежели до тех пор южно-русская жизнь и литература была до известной степени общерусской, то теперь общее течение видимо и все более и более разветвляется; один поток отливает на север (Владимир, Суздаль, Москва), другой — на запад (Волынь, Галич). Сначала мы видим еще следы общности: Серапион Владимирский — по происхождению киевлянин, Петр — уроженец Галицкой Руси; составленные в Киеве летописные записки входят в состав летописи, редактированной в конце XIII столетия в Суздале; киевские митрополиты идут на север и возвращаются оттуда. Но уже в XIV столетии течения расходятся; на севере возникает новая литература, хотя и на основании южно-русской письменной традиции, но с физиономией другого этнического облика; на юго-западе продолжается старая традиция и в свою очередь осложняется новыми, западноевропейскими течениями, вырабатывая новый тип, отличный от северного.III. Эпоха литовско-польского владычества. После монгольского разгрома 1240 г. политическая жизнь, хотя и в некоторой зависимости от татар, продолжалась в Галицкой Руси еще 100 лет. Оторванная от своего естественного центра, Киева, она тянется к Западу, входит в разнообразные сношения с Венгрией, Австрией, Польшей, Германией, Римом. Впервые под давлением татарского ига возникает мысль о более тесной связи с Западом посредством унии с Римом, и эта мысль со времен Данила Галицкого не исчезает; Южная Русь теперь, так сказать, поворачивается лицом к Западу. Почти целое столетие кажется, что духовная жизнь и литература Южной Руси не изменилась, но только оскудела. Летописные повествования продолжаются: к Галицко-Волынской летописи примыкает Литовская, к Киевской, включенной в Ипатьевский свод, — краткая Киевская, повествующая главным образом о южно-русских событиях конца XV и первой половины XVI столетий. Церковно-учительная письменность состоит по-прежнему из поучений митрополитов (Киприан, Фотий, Цамвлак, Исидор). Вместе с тем, однако, чувствуется веяние нового времени. Русские митрополиты принуждены обращать свои взоры на Запад: Цамвлак присутствует на католическом соборе в Констанце (1414—1418), Исидор — в Ферраре и Флоренции (1438). Туда же обращают свои взоры и светские южноруссы: политическая уния Литвы с Польшей втягивает русских бояр и князей в общение с польской шляхтой и западным просвещением. Конец XIV столетия — эпоха зарождения гуманизма, основания первых университетов (1348 г. — в Праге, 1400 г. — в Кракове); на территориях, опустошенных татарами, начинают возрождаться города — новые центры цивилизации; некоторые, как Львов, населяются немецкими и польскими колонистами, другие имеют преимущественно южно-русское население, но получают сперва от литовских князей, а потом от польских королей магдебургское право и значительные льготы. Прилив западных колонистов вносит новый дух в южно-русское мещанство; в борьбе за свои сословные права оно постепенно доходит до мысли отстаивать также свои религиозные и национальные интересы, составляет для этой цели церковные братства, основывает школы и типографии, пытается отвоевать себе право участия в управлении церковными делами. Влияние новых политических обстоятельств отражается и на языке новой Ю. литературы. Господство древнецерковного языка вне церкви падает; занесенное из Болгарии "добрословие" почти не коснулось Южной Руси; письменный язык подпадает сильному влиянию того государственного и канцелярского языка, который выработался в Литве на основании белорусского наречия, с примесью польских и латинских терминов. По мере своего распространения в Южной Руси, этот язык в конце XVI в. все более и более приближается к местному южно-русскому или украинскому языку, хотя и здесь не обошлось без реакции. Одним из самых могущественных рычагов дальнейшего развития письменности и всей духовной жизни является книгопечатание, занесенное туда в конце XV в. немцем Швайпольтом Фиолем (1491), отпечатавшим в Кракове пять церковно-славянских литургических книг. В XVI в. печатает русские книги Франциск Скорина в Праге (1517 г.), потом в Вильно (1527 г.). Вместе с другими югославянскими произведениями, почерпнутыми иногда из латинских источников ("Александрией" сербской редакции, Никодимовым евангелием, переведенным с латинского), приходят и сербские печатные издания Божидара Вуковича (1536—38), употреблявшиеся в Ю. церквах и монастырях кое-где еще в XVIII в. 40 лет спустя после виленских изданий Скорины начинается в Южной Руси, с легкой руки московских выходцев Ивана Федорова и Юрия Мстиславца, правильное книгопечатание, сперва в Заблудове, потом в Вильно, Львове, Остроге и др. менее значительных городах и монастырях, позже — в Киеве и Чернигове. Самое важное и замечательное из Ю. изданий конца XVI в. — знаменитая Острожская Библия 1580—81 гг. Это первое полное издание церковно-славянского перевода всей Библии. Появляются и переводы евангелия на народный южно-русский язык. Князь Курбский, поселившись на Волыни, имел влияние на развитие просвещения в Южной Руси. Горячий защитник православия, он видел его слабость в недостатке книг, сам переводил творения Иоанна Дамаскина, поощрял молодежь изучать греческий и латинский языки, искать образование в западных университетах. Последние два десятилетия XVI в. ознаменовались значительным подъемом общественного и умственного движения в Южной Руси. Из сближения с Западом вырастает целый ряд конфликтов между православными и латинянами, как борьба за реформу календаря и за церковную унию с Римом (см. Уния). В этой борьбе принимают участие не только духовные, но и мирские люди. В 1596 г. печатается первая греко-славянская грамматика "Адельфотис". Возникают многочисленные школы, прежде всего в городах, при братствах, которые одной из своих главных целей ставят содержание "даскала", т. е. учителя. Самый могущественный защитник православия, князь Константин Острожский, основывает академию в Остроге и всячески поощряет талантливых и ученых южноруссов к защите православия. В Остроге работают Герасим Смотрицкий (см.), Василий Суражский, автор ученой, но несколько механически составленной "Книжицы о вере единой" (1588), блестящий полемист Христофор Бронский, автор "Апокризиса" (1598) или ответа православных на второе издание книги Скарги "О jedno?ci koscio?a Bo?ego" и на униатское изложение истории собора 1596 г. Во Львове в защиту православия выступают мещане, главным образом Красовский и Рогатынец, последний, вероятно, автор замечательного трактата: "Пересторога всем православным зело потребная". Живостью изложения, богатством и образностью языка и искренностью чувства всех превосходит Иван Вишенский, уроженец Галицкой Руси, афонский монах, который в своих посланиях, кроме полемики с латинянами, указывает православным необходимость коренной реформы собственной жизни, необходимость демократизации общества и стойкости характера. Идеи Ивана Вишенского разделял его друг, тоже афонский монах Иов Княгиницкий, основавший иноческую обитель в пустыне Марковой в Карпатских горах. Его наследник на игуменстве Феодосий положил своим уставом общежития и своим увещанием к инокам начало реформе православного иночества. Скит Манявский сделался исходной точкой возрождения, и благодаря ему православие держалось в Галицкой Руси вплоть до конца XVII в. Скит был также очагом церковной проповеди и поучений. Его основатель оставил нам одну из первых попыток литературной критики — разбор сочинения Кирилла Транквиллиона-Ставровецкого "Зерцало богословия". Инок Игнатий из Любарова написал интересное житие Иова. Православие защищали и другие писатели, например братья Зизании-Тустановские, Стефан и Лаврентий (Лаврентий — автор церковно-славянской грамматики и букваря), Памва Беринда, автор первого словаря церковно-славянского языка (1627) и разных панегирических стихотворений, — и наиболее плодовитый и начитанный, но наименее стойкий из них Кирилл Транквиллион-Ставровецкий, автор "Учительного евангелия" (1619), "Зерцала Богословия" (1618), служившего руководством для священников, и интересного собрания прозаических и стихотворных сочинений, изданных уже после смерти автора, под заглавием "Перло многоценное" (1646). Особенно стихотворные части этой книги замечательны своим стихосложением, очень близким к той оригинальной форме, в какой дошли до нас из уст кобзарей украинские казацкие думы. Ставровецкий перед смертью изменил православию и умер униатом. Среди противников православия главное место занимал Ипатий Поцей, главный зачинщик унии, епископ владимирский, впоследствии униатский митрополит киевский, один из лучших мастеров тогдашнего языка (его образцом был Скарга), автор полемических сочинений "Уния" (1595), "Антиррезис" (1599), "Гармония" (1608) и ответа на письмо Мелетия Пигаса (1606), а также значительного числа проповедей, оставшихся ненапечатанными и изданных впоследствии Львом Кишкой в польском переводе. Поцей — талантливый полемист, хорошо владеет всеми приемами иезуитского красноречия, умеет мастерски подделываться под личину сердечности и смиренномудрия, чтобы потом вдруг перейти в гордый и заносчивый тон человека власть имущего. В этом отношении открытое письмо Мелетия и ответ на него Поцея составляют самый яркий и поучительный контраст. Возле Поцея можно назвать разве Вельямина Рутского, реформатора Базилианского ордена, который писал только по-польски и по-латыни и положил начало довольно богатой польской письменности Ю. базилиан в XVII—XVIII вв. Шатание между Русью и Польшей, между православием и унией или латинством заедает в первой половине XVII в. двух очень талантливых, но слабохарактерных южноруссов: Кассиана Саковича, сперва ректора братской школы в Киеве и автора стихов на похороны гетмана Петра Конашевича (1622), потом ярого "перекинчика", латинника и автора многих злобных сочинений против православия, — и Мелетия Смотрицкого, сына Герасима, автора ценной полемической книги "Threnos, to jest lament wschodniej Cerkwie" (1610) и других полемических сочинений в защиту православия, которому он впоследствии изменил (см. Мелетий Смотрицкий). Около 1620 г. на первый план умственного и литературного движения Южной Руси выступает опять Киев и удерживает за собой это главенство почти до середины XVIII в. Здесь возникают в 1615 г. братская школа и типография при Печерском монастыре, который вмещает в своих стенах ряд талантливых и трудолюбивых людей, как Елисей Плетенецкий, усидчивый переводчик с греческого разных святоотеческих творений, и Захария Копыстенский, ученый догматик ("Книга о вере"), переводчик и исправитель чужих переводов и, главное, автор "Палинодии", монументального полемического сочинения против унии, которое можно смело назвать суммой и венцом всей южно-русской антиуниатской полемики. В свое время это сочинение не попало в печать и не имело такого влияния, какое могло бы иметь. Оно свидетельствует о громадной эрудиции и строго логическом мышлении автора, написано очень легко, живо и увлекательно, окрашено кое-где южно-русским юмором и оживлено искренним патриотизмом. К Печерскому монастырю и его кругу примыкают Иов Борецкий, митрополит, один из авторов полемического сочинения против Смотрицкого, Кальнофойский, автор книги о чудесах Печерского монастыря ("Teraturgema"), и Сильвестр Коссов, впоследствии митрополит, переводчик и первый издатель Печерского Патерика. Петр Могила (см.) вносит небывалое оживление в церковную и умственную жизнь всего народа. Главное дело его жизни — основание Киево-Могилянской коллегии, которая должна была сделаться забралом православия и южно-русской национальности, пользуясь тем же оружием, каким велись на них нападения со стороны врагов — наукой и просвещением. Могила кладет начало реорганизации православной церкви, заботится о печатании литургических книг, сам, под псевдонимом Евсевия Пимина, сочиняет полемическую книгу "Лифос" (1642) против нападений Саковича и издает много других книг, в том числе замечательную энциклопедию нравственных и житейских поучений "Анфологию" (1636 г.; первое русское издание богато иллюстрированное). Последующие события не дали надлежащего роста семенам, брошенным его рукой. Не прошло года после его смерти, как в Южной Руси вспыхнуло восстание Хмельницкого, произведшее глубокие изменения во всем жизненном строе Украйны. В XVI в. расцвет польской литературы захватил в свое течение и многих южноруссов. Появляются переводимые с польского сборники рассказов вроде "Римских деяний, "Семи мудрецов", "Трех королей" и "Большого Зерцала". Появляются рифмованные памфлеты на текущие события, как утраченные вирши Смотрицкого от 1598 г. против реформы календаря ("Вирши на отступников"), как "Лямент" по поводу избиения православных в Остроге в 1622 г. или другой "Лямент людей побожных" от 1638 г. Появляются назидательные и забавные диалоги (души с телом, православного с униатом, Банкет духовный), начатки религиозной драмы, вертепа, интермедии, как "Разговоры" львовского учителя при ставропигийской школе Леонтия Волковича (1630, 1631), интермедии поляка Гаваттовича (1619). Параллельно с этим движением и среди вновь возникшего общественного военного класса — козачества — зарождается новая эпическая поэзия: дума. Наиболее давние свидетельства о существовании в Южной Руси песен, названных думами, мы имеем с начала XV столетия, но тексты дум от XV и XVI столетий до нас не дошли. Само название этих песен — сербское (дума — слово, рассказ); свидетельства о похождениях сербских певцов и музыкантов по Южной Руси и Польше делают правдоподобной догадку, что в то время думами назывались песни, своей формой и содержанием подобные той южно-русской песне, что напечатана как образец южно-русского языка 1586 г. в грамматике словинца Богорича и сходным с ней в отношении формы песням о казаке Байде и о взятии казаками Варны. Только в первой половине XVII в. казацкая эпика, под влиянием южно-русских книжных виршей, выливается в ту оригинальную форму, какую видим в думах об Алексее Поповиче, о бегстве трех братьев из Азова, о Самойле Кишке, о Марусе Богуславке. Внутренние и внешние свидетельства заставляют нас отнести составление этих замечательных дум к первой половине XVII в. Кроме дум, слагались тогда же в казацких таборах и другие песни, более лирического склада; в этом убеждает нас песня о казаке, увезшем крестьянскую девушку в свои степи (напечатана в 1625 г. в одной польской брошюре). Народное восстание против польского владычества, вспыхнувшее в 1648 г., повлекло за собой ряд упорных и кровопролитных войн, следствием которых было разорвание Украйны на левобережную, примкнувшую к Московскому государству, и правобережную, оставшуюся частью при Польше, частью при Турции. Эта политическая эволюция сопровождалась более глубокой общественной и национальной. Правобережная Украйна многократно подвергалась ужасным опустошениям; почти все большие города пришли в упадок; население гибло или бежало в левобережную Украйну, заселяя громадные степные пространства. Возникает Слободская Украйна, в которой продолжаются прежние просветительные и книжные традиции; с другой стороны в правобережной Украйне берут решительный перевес уния и польский элемент; украинская шляхта окончательно ополячивается, образованные украинцы говорят и пишут по-польски или по-латыни. Только на далеких западных окраинах, в Карпатских горах и прилегающем к ним подгорье хранится традиция Зизаниев и Ставровецких, живет письменность, ютящаяся в рукописных сборниках у деревенских попов и "даскалов", близкая к языку народа, запоздалая по своему содержанию, но все-таки сохраняющая традиции национального единства с Киевской и Заднепровской Украйной. Киев в 1654 г. перешел к России и не пал жертвой последующей затем "руины". Насажденное здесь Могилой школьное обучение не прерывалось; во второй половине XVII столетия Киев делается центром просвещения и письменности не только Украйны, но и всей России. Киевские ученые переносят просвещение в Москву и дают начало новому ее умственному движению, завершившемуся реформами Петра Великого. Деятельность киевских ученых Епифания Славинецкого, Симеона Полоцкого, Стефана Яворского, Димитрия Ростовского, Феофана Прокоповича принадлежит только меньшей частью Украйне, хотя все они — воспитанники киевской школы, стремившейся довольно механически совместить латинско-иезуитские приемы обучения с православным содержанием. Это типически отражается на самом большом и самом популярном среди южных и северных руссов сочинении этой школы — на "Четьих Минеях" Димитрия Ростовского, писанных церковным языком на основании Макарьевских Четьих Миней, с одной, и иезуитских "Acta Sanctorum" и даже Скаргиных "?ywot?w ?wi?tych" — с другой стороны. Киевская ученость второй половины XVII в. не сослужила той службы, какой могло ожидать от нее общество. Запоздалая и по методу, и по содержанию, она была слишком шаблонная и оторванная от жизни, слишком теологическая и схоластическая. Иннокентий Гизель, уснастивший свой "Синопсис" (1674) рассказами о привилегиях, данных славянам Александром Македонским, о сарматах, о Мосохе, о создании Киева и т. п., не упоминает ни одним словом о Хмельницком и о событиях 1648—54 годов. Самые талантливые и плодовитые Ю. писатели того времени, Лазарь Баранович и Иоанникий Голятовский, пишут большую часть своих сочинений по-польски и вращаются исключительно в круге проповедей, житий святых или церковной полемики. Отлив самых талантливых и энергических людей из Южной Руси на север вызвал опять, как и в XIV столетии, оскудение сил и измельчание идей и характеров. Только в Червонной Руси еще мелькает энергичная фигура епископа Иосифа Шумлянского, но он больше похож на итальянского кондотьера XV в., чем на православного иерарха. Его "Метрика" и его "дума" о походе под Вену в 1683 г. не лишены, однако, литературного интереса. Школьная драма, заимствованная киевской коллегией с Запада, одна только произвела в Ю. литературе некоторые жизнеспособные ростки. Первые известные нам ее опыты (об Алексее, человеке Божием) очень невысокого качества; немногим выше и более поздний "Владимир", и ценная разве как проявление довольно туманного Ю. патриотизма драма "Милость Божия", воспевающая (почти 50 лет спустя после событий) освобождение Южной Руси Богданом Хмельницким. Киевская школьная драма ценна для нас своими интермедиями, без претензий, но живо изображающими сцены из тогдашнего быта. Особенно интересны интермедии Митрофана Довгалевского и Варлаама Лащевского. Благодаря именно интермедиям школьная драма привилась не только в Украйне, но и в Москве, и в Ростове, и в Иркутске, и в Новом Саде на юге Венгрии, где в середине XVIII в. один из воспитанников киевской школы, Михаил Козачинский, насаждает "славяно-сербское" просвещение и пишет по образцу киевскому первую драму из сербской истории. Почти совершенно независимо от киевской школы стоит украинская историография. Можно удивляться скудости украинских исторических записок и мемуаров, оставленных нам богатым событиями XVII столетием; начало, сделанное в этом отношении Евлашевским еще в XVI столетии, не нашло продолжателей. Первая половина XVII в., так много создавшая полемических и аскетических сочинений, не произвела в историографии ничего, кроме ряда кратких летописей с погодными записями происшествий (летописи Львовская, Черниговская, Густынская, так называемая Достоверная, так называемая Боркулабовская, Добромильская и т. п.) Такие записи продолжались и позже (Солотвинская летопись, записки разных монастырей, например Мгарского, Плесниского). Более обширные воспоминания о событиях до и после 1648 г. писались даже южноруссами по-польски (Ерлич). Только в конце XVII и первой половине XVIII вв. возникает на левом берегу Днепра ряд более обширных исторических сочинений, начиная с компиляции Боболинского до объемистых трудов Самойла Величка, более самостоятельного и навеянного горячей любовью к Украйне повествования Самовидца и летописи Грабянки. За этими летописателями героических времен казачества идут мемуаристы Ханенко, Маркевич и др., изображающие процесс постепенной ассимиляции украинской казацкой старшины с великорусским, послепетровским дворянством. Записки Винского (конец XVIII в.) показывают этот процесс почти уже законченным.К влиянию школьной драмы нужно отнести ежели не возникновение, то по крайней мере развитие двух родов литературы, характерных для Южной Руси конца XVII и XVIII в. — духовных кантов и так называемых виршей. Духовные песни (канты — ежели пелись в унисон, концерты — ежели исполнялись полифонически) составляли интегральную часть духовной драмы, но распевались (сперва школьниками, позже мещанами, дьячками и т. п.) и независимо от драмы. В других местах, например на крайнем западе Червонной Руси, под влиянием соседства поляков и словаков, такие канты возникали и вовсе независимо от драмы и распевались в церквах или во время хождений на богомолье. Первые известные нам рукописные сборники кантов возникают в конце XVII и начале XVIII вв.; в 1790 г. вышло первое печатное издание некоторых из них, под заглавием "Богогласник". Выбор был сделан униатами-базилианами с известной целью: редакторы ввели в книгу значительное число польских и латинских духовных песен, а редактируя русские их тексты, сокращали их, переделывали и старались изгладить следы православного происхождения многих песен. "Богогласник", несмотря на это, сделался очень популярным и имел в продолжение XIX века более десятка полных или частичных изданий в России и Галиции. Интермедии, внося юмористический элемент в строго-серьезное действие драмы, содействовали развитию веселых рассказов и "ораций" на темы духовные и мирские, исторические и бытовые. Некоторые из этих виршей были просто сокращением старинных драм (например, вирша о сошествии Христа в ад); другие, в форме диалогов, излагали новые житейские потребности и столкновения ("Разговор Малороссии с Великороссией"); третьи разрабатывали бродячие новеллистические сюжеты (вирша о попе Негребецком), или апокрифические темы (о путешествии Марка в ад), или, наконец, рисовали картинки ежедневного быта (Вакула Чмыр). Пользуясь значительной популярностью, они имели влияние на тогдашних Ю. стихотворцев вроде Климентия Зиновьева или Некрашевича и, что важнее, подготовили литературные формы, нашедшие более высокое художественное развитие в новой украинской литературе. Совершенно новым явлением в Ю. литературе с точки зрения образования, ширины воззрений и глубины мыслей является мистик и моралист Сковорода (см.), человек с европейским образованием, аскет, но вместе с тем жизнерадостный оптимист, требующий от жизни возможно малого и дающий ей взамен все. Как писатель он — дитя своего времени и вращается в его формах, пишет вирши и песни довольно неуклюжим книжным языком, диалоги и трактаты, напоминающие иногда тон Вишенского; как автор "Харьковских басен" он является предтечей Крылова и Гребенки. Его проповедь жизнерадостной гуманности имела влияние на возродителей новой украинской литературы Котляревского и Квитку. В народной словесности, в массовом песенном творчестве XVIII век также составляет важный момент. Украинский народ после ужасных треволнений XVII века начинает жить более спокойной, упорядоченной, хотя далеко не розовой жизнью. Цена человеческой жизни повышается, личность начинает чувствовать себя и стремиться к самовыражению. Героическая эпоха отходит в мир традиции; на смену национальному эпосу — думе — выступает народная лирика, достигающая, особенно в женских песнях, высокой степени красоты и задушевности. Политическое самосознание народа постепенно затемняется, но зато тем ярче вырабатывается классовое (песни чумацкие, рекрутские, бурлацкие) и индивидуальное чувство.IV. Новая украинская литература. Конец XVIII столетия ознаменован рядом событий, изменивших весь жизненный строй Южной Руси. Исчезает польское государство; правобережная Украйна соединяется с левобережной под одним русским скипетром; самая западная часть Ю. земли отходит к Австрии. На всей Ю. территории дает себя чувствовать просветительное движение, могущественной волной хлынувшее с Запада; возникают школы, семинарии, гимназии, университеты, основанные уже не на старых схоластических, но на новых научных началах. Пробуждается стремление к уравнению прав и обязанностей граждан, к упразднению крепостного права. Рядом с этим идет коренное изменение экономических отношений, рост индустриализма и капитализма, учащение экономических кризисов. Падение Польши вызвало сильное брожение в Южной Руси. Старый взгляд, что национальность — это государство, должен был рушиться; у поляков в правобережной Украйне он видоизменяется в том смысле, что национальность — это шляхта, пока ряд бесплодных восстаний и агитаций, с одной стороны, и возникновение украинской, преимущественно крестьянской и хлопоманской литературы и упразднение крепостного права — с другой, не наносят этому взгляду смертельного удара. Уже в начале XIX в., под влиянием Макферсонова "Оссиана", Гердеровых "Идей" и первых шагов славянского возрождения, зарождается сознательное стремление воссоздания украинской национальности посредством исследования украинской истории и народной традиции. Это стремление идет навстречу не погасшим еще мечтаниям украинского дворянства об автономии страны. Почти одновременно делается первая запись казацких дум (1808) и пишется талантливый политический памфлет "История Руссов", выдававшийся за сочинение Георгия Конисского, но написанный, как доказали новые исследования, В. Г. Полетикой, бывшим украинским депутатом в Екатерининскую комиссию. 1798-й год считается началом новой украинской литературы: в этом году вышла первая часть "Перелицованной Энеиды" И. П. Котляревского (см.). Теперь известно, что Котляревский для своей поэмы воспользовался готовой канвой и даже стихотворной формой великорусской "Энеиды наизнанку" Осипова; но он внес в эту переделку столько сердечного тепла, тонкого юмора и живых красок своей родин