I
(Spencer) — один из величайших английских мыслителей. С. родился в 1820 г. (27 апреля) в Дерби. Его отец был учителем. Влияние его на сына было благотворно в том отношении, что он с ранних лет пробуждал в ребенке самодеятельность и независимость мысли. Предполагалось, что сын пойдет по стопам отца и сделается педагогом. И действительно, когда по окончании среднего образования С. возник вопрос о выборе профессии, Герберт по желанию отца поступает на место учителя (в 1837) и обнаруживает дарование педагога, но вскоре представляется случай занять место более подходящее к его наклонностям. В С. интерес к математике и естествознанию преобладал над интересом к гуманитарным наукам — каковы история и филология в том виде фактических несистематизированных данных, в каком они преподавались в то время в английских школах. Наряду с синтетическим складом ума у С. замечаются дарования практика и техника: он рано овладел методами точных наук, и потому, когда вскоре после начала его педагогической карьеры ему представилось место инженера при постройке Лондон-Бирмингамской железной дороги, он оставил учительскую карьеру и сделался инженером — чертил карты, набрасывал планы, изобрел особенный инструмент для измерения скоростей локомотивов — "велосиметр" и т. п. Эта черта — технический и практический склад ума С. — отличает его от большинства философов предшествующих эпох и сближает его с основателем позитивизма Огюстом Контом и новокантианцем Ренувье, которые — оба ученики Ecole Polytechnique — никогда не проходили университетского курса гуманитарных наук. Эта особенность наложила несомненно своеобразный отпечаток на все позднейшее философское миросозерцание С., внеся в него черты большой оригинальности. Но она же явилась источником некоторых пробелов в его образовании. Так, например, подобно Конту, он совершенно не знал немецкого языка, вследствие чего, то влияние, которое на него оказала немецкая философия, было не непосредственным. В течение первой четверти XIX века немецкая философия (Кант, Фихте, Шеллинг и др.) оставалась совершенно неизвестной в Англии. С конца 20-х годов англичане начинают знакомиться с произведениями немецкого философского гения из сочинений Уэвеля и Гамильтона. Позднее появляются плохие переводы Канта (кое-что было впрочем, переведено гораздо раньше, но погребено в подвалах книжных магазинов). С. познакомился с Шеллингом через посредство Кольриджа и позднее с Кантом по плохим переводам и через посредство Льюиса. Инженерная деятельность С. продолжалась с большими перерывами до 1846 г. В течение этого периода в нем постепенно пробуждается все больший и больший интерес к политическим вопросами. На пробуждение самостоятельности С. в сфере политической мысли оказал в ранней юности влияние его дядя Томас, священник англиканской церкви, который, в противоположность остальным членам спенсеровской семьи строго консервативного склада, принимал участие в демократическом движении чартистов и в агитации против хлебных законов. С 1846 г. С. покидает деятельность инженера и становится публицистом: в 1848 г. он выступает в "Economist'e" со статьями по политическим и экономическим вопросам. К 1848 г. относится его первое большое сочинение: "Social Statics". В избранном кругу читателей это сочинение нашло себе большое сочувствие и содействовало сближению С. с Гёксли, Льюисом и Джорджем Эллиот, а также с Миллем, Джорджем Тиндалем и Карлейлем. Период с 1848 по 1858 годы представляет ту эпоху в жизни С., когда в нем стало созревать и складываться в определенные формы его многостороннее философское миросозерцание. В состав этого миросозерцания входили: эмпиризм предшествующих английских мыслителей, главным образом Юма и Милля, критицизм Канта, преломленный сквозь призму учения Гамильтона (представителя английской школы "здравого смысла"), натурфилософия Шеллинга (за вычетом ее телеологического элемента) и позитивизм Конта. Но основная "id?e pivotale" всей системы, объединившая все эти разнородные элементы в одно систематическое целое, была идея развития. С ранней юности С. увлекался биологией, и его занятия этой наукой все более и более укрепляли в нем убеждение в истинности положении, которое он находил у Вольфа ("Theoria generationis", 1759) и Бэра, что всякое органическое развитие есть переход из состояния однородности в состояние разнородности. Эту истину С. переносит с изучения отдельного организма на развитие всего организованного мира и всей вселенной. Статья его о гипотезе развития, появившаяся в 1852 г., заключается в развитии мысли, что знакомство с изменениями, наблюдаемыми в домашних животных и в культуре растений, вынуждает нас склоняться к мысли, что границы между видами и разновидностями относительны, и что теперешние виды возникли постепенно, развиваясь под влиянием внешних отношений. Идея развития положена им в основание его теории познания, психологии и метафизики, которые были им систематически разработаны в "Основаниях психологии" (1855-й год). Для первоначального обоснования этой идеи важное значение имела также статья: "Progress, its Law and Cause" (1857), где С. пытается впервые вывести закон развития из закона сохранения энергии. Через год после появления статьи С. вышла в свет книга Дарвина о происхождении видов, и в ней, в предисловии, в ряду других предшественников, Дарвин упоминает и о С. В конце 50-х годов С. замышляет грандиозное предприятие в виде издания стройной системы "Синтетической философии". В 1858 г. он составляет план, рассчитанный на семь томов, затем расширяет его на 10 томов и в 1860 г. издает его подробный "проспект". В течение 1860—63 гг. выходили по выпускам "Основные начала". Но издание подвигалось вперед с трудом, благодаря недостатку средств автора и полному равнодушию публики. К этому присоединилось еще нервное переутомление С., лишавшее его возможности систематически работать. С горечью он заявляет публике в 1865 г., что должен приостановить выполнение своего великого замысла. Но вскоре, благодаря маленькому наследству, полученному после смерти отца, главным же образом, благодаря материальной поддержке американца Юманса (оказавшего впоследствии С. и нравственную услугу популяризацией его взглядов в Америке), а также благодаря улучшению здоровья, ему удалось выпустить дальнейшие тома "Описательной социологии" — труд, выполненный им при участии трех научно-образованных секретарей. В конце семидесятых годов его здоровье снова ухудшилось и он поспешил выпустить: "Data of Ethics". До 1886 г. С. продолжал хворать, но затем мало-помалу силы его восстановились и он оказался в состоянии снова работать и через пять лет закончил всю "Этику". Огромная сила характера, синтетический склад ума и преобладание теоретических научных интересов над аффективной жизнью, составляют в этом мыслителе черты, приближающие его к типу таких теоретиков мысли, как Аристотель, Кант и Гегель. Оптимизм С. в его взглядах на личную жизнь и судьбы человечества составляет другую индивидуальную черту этого мыслителя. С. продолжает в настоящее время работать, несмотря на свои 80 лет, и еще недавно напечатал небольшую монографию: "Недостаточность естественного подбора".
Биографические сведения о С. см. в книге "Герберт С.", Отто Гауппа, русский перевод под ред. А. Острогорского; "The Popular Science Monthly" (March, 1876), статья Юманса (Youmance); в книге Гёффдинга: "История новейшей философии" (пер. с нем., 1900, стр. 396—401); отдельные замечания автобиографического характера: "The Classification of Sciences" (стр. 31, 34, 46; есть и в русском переводе). Автобиография С. выйдет в свет после его смерти.
Метафизика. Исходным пунктом в метафизике С. является проведение границ между областью, подлежащей нашему ведению и доступной научному познанию — Познаваемым и областью безусловно недоступной нашему научному познанию, но составляющей объект религии — Непознаваемым. Антитеза между Познаваемым и Непознаваемым у С. опирается на признании относительности нашего познания. Первобытные религиозные формы (фетишизм, политеизм) являются выражением убеждения, что тайна Непознаваемого легко разрешима, но чем более развивалась религиозная мысль человека, а параллельно ей и область научного знания, тем более становилось ясным, что Непознаваемое отделено от нас абсолютной гранью, ибо самая коренная сущность нашего знания заключается в том, что мы все познаем в отношении к другому. Пытаясь мыслить что-нибудь безотносительно, мы неизбежно запутаемся в противоречиях. Будем ли мы, например, рассматривать мир, как нечто самосотворенное или самосуществующее или созданное посторонней силой, например личным актом божественной воли — мы во всех трех случаях придем к неразрешимым противоречиям. Атеизм, пантеизм и теизм, как гипотезы, объясняющие сокровенную сущность и происхождение вселенной, одинаково логически несостоятельны. Равным образом мыслить о пространстве, времени, движении, как о свойствах сущности вещей, значит неизбежно приводить свой ум к неразрешимым противоречиям. Так, например, если мы будем обсуждать вопрос, делима ли материя до бесконечности или нет, то оба возможных решения этого вопроса натолкнут нас на неразрешимые противоречия. Если материя делима до бесконечности, то для её деления потребовалось бы бесконечное время, что невозможно. Если материя не бесконечно делима, то, значит, ее можно свести к элементам, которые никакая мыслимая сила не может разделить, что также недопустимо, потому что заставляет нас предполагать бесконечно большую силу. Ввиду того, что абсолютное не поддается никаким конечным определениям нашей мысли, оно есть Непознаваемое и может быть лишь объектом религиозной веры, как бесконечная таинственная сила, лежащая в основе всего мирового процесса в корне, как материальных, так и духовных явлений. Между религией и наукой может установиться надлежащий modus vivendi, если религия откажется от претензий делать понятным разуму и приписывать конечные определения абсолюту, который не укладывается по самой своей природе в рамки конечной, относительной человеческой мысли; наука же, считая непознаваемым абсолютное, должна тем не менее признавать самое его существование. Непознаваемое, как бесконечная могучая сила, лежащая в основе мира явлений — Познаваемого, относится к нему как причина к следствию; при наших попытках объяснить себе, при помощи конечных категорий нашего разума, сущность этой абсолютной силы мы неизбежно запутаемся в противоречиях, но самый факт существования её остается фактом, хотя непонятным нашему разуму, но доступным нашему чувству: мы непосредственно ощущаем, что за миром относительным, познаваемым скрывается некоторая безотносительная реальность, существующая помимо нашего сознания и обуславливающая все содержание нашего опыта. Уверенность в ее объективном существовании опирается на веру. Разграничив таким образом область непознаваемого — веры, от познаваемого — области знания, С. пытается установить общие свойства последнего. Философию С. понимает как знание наивысшей общности. Отдельные науки представляют собой отчасти объединенное знание, философия же есть вполне объединенное знание. Оно должно отличаться наивысшей общностью, потому что должно лежать в основании всех специальных видов знания. Но такое самоочевидное знание раскрывается перед нами в виде некоторых первичных фактов нашего сознания, некоторых интуиций, необходимых для самого процесса мышления. В начале философского исследования они должны быть приняты как не подлежащие сомнению, а затем те выводы, которые будут нами из них сделаны, покажут нам, оправдываются ли эти гипотетически принятые в начале самоочевидные принципы. Непознаваемое, недоступное нам само по себе проявляется нам в виде фактов сознания. Эти факты естественно распадаются на 2 группы — первую из них мы характеризуем как чисто субъективные состояния, как наше "я", вторую, как указание на некоторое существующее помимо нашего сознания бытия "не-я". Отличительными особенностями второй группы являются: живость, яркость — таково световое ощущение, получаемое от солнца, оригинальность, неизменяемость нашей волей в качестве и порядке сосуществования и последовательности. Характернейшие свойства первой группы — тех состояний сознания, которые характеризуют наше "я" — слабость и бледность, неоригинальность (они "копии"), изменяемость нашей волей в качестве и порядке сосуществования и последовательности. Коренным фактом нашего сознания является чувство сопротивления, вызываемого в нас воздействием на наше "я" внешнего мира. Субъективно чувство сопротивления есть осязательное и мускульное ощущение, объективно оно соответствует первичному свойству вещей — силе. Таким образом, понятие силы есть понятие, лежащее в основании и внутреннего, и внешнего опыта — оно есть конечный символ (the ultimate symbole). Непосредственно мы познаем его субъективно из ощущения давления, а по аналогии переносим и на перемены во внешнем мире. Так как мир нами воспринимается в виде комплексов ощущений, отличающихся различными степенями устойчивости, которые представляют один сплошной пространственно-временной поток, то для нашего сознания, в силу сплошности перемен воспринимаемых им, немыслимо абсолютное возникновение чего-либо из ничего, или превращение чего-либо в ничто, по той простой причине, что "ничто" в виде абсолютного небытия в пространстве и времени не может быть объектом нашей мысли. Таким образом, закон вечности субстанции и неуничтожимости силы (закон причинности) составляют основной постулат в нашем познании. Так называемый закон сохранения материи Лавуазье и закон сохранения энергии, установленный Майером, Джоулем и Гельмгольцем, опираются на логически необходимый постулат нашего сознания: закон неуничтожимости силы и субстанции и представляют лишь опытные иллюстрации основного закона нашего познания. Из закона сохранения силы С. выводит другие более специальные законы движения: что всякое движение совершается в сторону наибольшего давления и наименьшего сопротивления, что движения ритмичны etc. Из общих механических принципов он пытается далее установить такой закон, который охватывал бы и объединял бы в стройном единстве все явления в природе — и который притом давал бы ключ не только к объяснению тех или других перемен в космосе, наблюдаемых в настоящее время, но и к ucmopuu космоса, то есть давал бы возможность объяснить из общих механических законов все прошлое вселенной. Таков, по мнению С., и есть закона развития или эволюции. Он есть закон перераспределения материи и движения. В силу механических законов агрегат рассеянных материальных частиц стремится перейти в состояние более сплоченное, сконцентрированное, или интегрированное.
Таков процесс начала образования нашей планетной системы по гипотезе Канта из рассеянного газа. Но наряду с процессом концентрации материи в ней происходит и дифференциация, так как в образовавшейся путем концентрации массе должны образоваться специальные концентрации, и развитие вследствие этого становится сложным. Так в силу этих специальных концентраций из однородного центрального тела образовалась сложная планетная система. Так из однородных первичных организмов постепенно, путем дифференциации, возникли высшие, более сложные. Но концентрация целого в связи с дифференциацией частей ведет к тому, что развитие представляет непрерывный переход от менее определенного к более определенному. Итак, концентрация, дифференциация и возрастание определенности — вот три существенных момента в законе развития. Этот закон одновременно опирается и на дедуктивные соображения, и на неведение. Дедуктивно мы должны принять закон развития, так как он с механической необходимостью вытекает из закона сохранения силы, индуктивно мы устанавливаем истинность этого закона из бесчисленной совокупности фактов и специальных обобщений, каковые мы находим во всех науках — в астрономии, в геологии, в биологии, в социологии, в филологии etc. Так, например, всякое растение растет потому, что концентрирует в себе элементы, которые первоначально были в состоянии разреженных газов, и всякое животное живет, вторично, концентрируя в себе элементы, входящие в состав окружающих его животных и растений. Рост социального организма также представляет постепенную концентрацию маленьких владений в крупные феодальные, этих последних — в провинции, провинций — в королевства и, наконец, королевств — в большие империи. В прогрессирующем языке происходит интеграция, сводящая многосложные слова к односложным и двусложным. Наряду с интеграцией мы замечаем во всяком развитии и дифференциацию. Вольф и Бэр показали, что развитие всякого организма заключается в переходе от однородности к разнородности. То же наблюдается и в исторической эволюции всего растительного и животного мира. В человечестве, как социальном теле, весь прогресс цивилизации сводится к переходу от однородного к разнородному. То же явление наблюдается на всех продуктах человеческой мысли и деятельности. Точно также поэзия, музыка и танцы дифференцировались из одного общего корня. Равным образом, будучи изменением однородного в разнородное, эволюция есть в то же время переход от неопределенного к определенному. Это подтверждается канто-лапласовской гипотезой в астрономии, данными биологии, указывающими на то, как постепенная эволюция животного мира приводит к образованию организмов, в которых общее строение проявляется с постоянно возрастающей определенностью функций отдельных частей. То же явление наблюдается и в социальном организме, и в эволюции науки, языка и искусства: научное знание тем и отличается от знания необразованных людей, что оно есть определенное знание, и его определенность постоянно возрастает по мере прогресса науки; возрастающая определенность в произведениях искусства представляет очевидный факт — достаточно, например, сопоставить грубого идола и современную статую, чтобы отметить переход от неопределенного к определенному. Таким образом, весь мировой процесс, начиная от образования нашей планетной системы и до настоящего времени, подчинен механически необходимому закону развития. Тот же закон предопределяет и будущее нашей планетной системы, и в частности — нашей планеты и человечества. Но эволюция имеет предел. "Эволюция каждого агрегата должна продолжаться до тех пор, пока не установится подвижное равновесие, ибо имеющийся в агрегате избыток силы, действующей в известном направлении, должен в конце концов израсходоваться на преодоление сопротивлений изменениям в этом направлении, после чего остаются только те движения, которые уравновешивают друг друга и образуют таким образом подвижное равновесие". Мы наблюдаем такое стремление к образованию подвижного равновесия в истории нашей планетной системы, в организмах (каждое мгновение — в уравновешении механических сил, ежечасно — в уравновешении функций, ежегодно — в изменении состояния, соответствующем изменениям условий и, наконец, в полной остановке жизненных отправлений при смерти). В обществе процесс уравновешения можно иллюстрировать борьбой консерватизма (защищающего господство общества над индивидуумом) и реформаторства (защищающего свободу индивидуума относительно общества). Процесс приспособления человека к окружающей природе и установление внутренней гармонии между индивидом и обществом обеспечивает человечеству в конце эволюции величайшее совершенство и самое полное счастье. Но такое состояние подвижного равновесия не может быть вечным. Каждый агрегат, эволюцию которого мы рассматриваем (планетная система, животное, человек), не может быть изолирован совершенно от влияния других агрегатов (например, другие планетные системы) и нарушение подвижного равновесия образованием избытка движения под влиянием другого агрегата всегда остается возможным и неизбежно повлечет за собой дезинтеграцию частей агрегата, то есть процесс обратный эволюции, но постоянно сопутствующий ей — процесс разложения. Вторжение постороннего народа в данное общество, вторжение, ведущее за собой распадение последнего, смерть организма, гибель планетной системы, падение планет на солнце и превращение их всех вместе с солнцем в прежнее состояние неопределенной однородности в виде туманности — вот примеры разложения. Эволюция и разложение — два процесса неразрывно связанные, и оба одинаково вытекают с механической необходимостью из закона сохранения силы.
Биология. Биологическим вопросам С. отводит значительное место во всех своих сочинениях. Жизнь, с точки зрения С., есть непрерывное приспособление внутренних отношений к внешним. С. полагает, что в определенный момент при остывании земной поверхности образовалась из химических элементов органическая масса, но бесформенная. Она не имела определенного строения, и таким образом органическая жизнь предваряла организацию. Элементами органического вещества являются физиологические единицы, нечто гораздо более простое, чем клеточка, но гораздо более сложное, чем химическая молекула. Из органического вещества органические формы возникли постепенно, под влиянием внешних воздействий согласно общим законам развития. Эти воздействия, различно влияя на наружную поверхность органической массы и ее внутренние части, повели за собой дифференцирование частей и создали определенное строение — организацию вещества, образование определенного строения обусловлено было двумя противоположными свойствами органической ткани — пластичностью — способностью удерживать внешние впечатления и полярностью — определенным постоянным отношением между образующими ее физиологическими единицами. Таким образом, по С. функция, в известном смысле предваряет строение. Признавая огромное значение в эволюции организмов за "естественным отбором", С., однако, допускает и наследование приобретенных свойств, осуждая Вейсманна за то преувеличение, в которое он впадает, отводя естественному отбору чрезмерно большую роль в развитии организмов. Точка зрения С. в 1-м издании "Биологии" (1864) может быть названа механической: он полагает, что все явления жизни сводимы к физико-химическим процессам. Но позднее, в 90-х годах, он изменяет свой первоначальный взгляд, полагая, что в явлениях жизни имеется налицо некоторый динамический элемент (the dynamic element of life), не сводимый к физико-химическим процессам. Таким образом, у С. замечается в последний период его деятельности поворот к витализму. Первоначальное определение жизни, как "непрерывного приспособления внутренних отношений к внешним", он признает теперь недостаточным. В этом отношении перемена взглядов С. на жизнь любопытна, как отражение виталистического направления среди натуралистов, выразителем которого явился в 1886 г. Бунге в своей речи: "Vitalismus and Mechanismus". С. не выступает прямым защитником витализма: он признает сущность жизненных явлений недоступной познанию; допущение особого жизненного начала наряду с физико-химическими процессами также не удовлетворяет его, как и физико-химическая точка зрения на жизнь. Этот поворот в биологических воззрениях С. в сторону витализма хорошо охарактеризован профессором В. А. Фаусеком в газетной заметке: "Ницше и витализм", где автор отмечает виталистический взгляд на биологические процессы и у знаменитого немецкого метафизика ("Zur Genealogie der Moral", § 12). См. "Россия", 1900, № 531. Заслуживает внимания статья И. Мечникова о биологии С. ("Вестник Европы", 1871, 4).
Психология. Закон развития распространяется не только на все материальные явления, но также и на все психические. Происхождение, состав и значение душевных явлений может выясниться для нас лишь в свете эволюции. Развитие душевной жизни от ее простейших и низших форм, наблюдаемых у микроорганизмов, до человека включительно, представляет непрерывный переход от рассеянного к сплоченному, от однородного к разнородному, от неопределенного к определенному. Сознание возникло на некоторой ступени эволюции живого мира из сферы бессознательного: глухое чувство сопротивления, сопровождающее воздействие окружающей среды на простейший организм, представляет простейший "атом" душевной жизни, "нервный толчок". С дальнейшим ростом и осложнением нервной системы на высших ступенях животного мира связано и осложнение психического состава: атомы душевной жизни образуют сложные группы, которые прочно ассоциируются между собой и путем наследственной передачи ведут к постепенному осложнению содержания душевной жизни у высших форм. Весь качественно-разнородный состав душевной жизни высшего организма есть результат интеграции бесчисленного множества этих атомов душевной жизни — "нервных толчков". Таким образом, в основании качественно-разнообразных ощущений и чувствований лежит чрезвычайно сложный комплекс психических атомов — однородных "нервных толчков". Общие законы душевной жизни, то есть те всеобщие и необходимые свойства ощущений и чувствований, которые С. называет отношениями и которые у немецких философов называются формами познания и категориями, представляют также продукт эволюции. Применение принципа развития к вопросам теории познания проливает свет на те вопросы, которые вызывали такой антагонизм между сторонниками прирожденности и опытного происхождения форм опыта. Не правы эмпиристы (Локк, Милль), утверждающие, будто человеку от рождения не присущи никакие общие законы познания. Не правы и априористы (Кант), истолковывающие наличность в человеке от рождения априорных форм познания, в смысле неопытного происхождения этих форм. В сознании человека имеются первичные интуиции отожествления и различения (качественного и количественного), сознавание сосуществования и последовательности, и сплошности перемен (закон причинности). Но все эти "априорные" формы — мнимо априорны. Они необходимы и всеобщи для человеческого сознания, но они не были таковыми на низших ступенях сознания в животном царстве. В элементарном чистом ощущении сопротивления у простейшего организма нет никаких необходимых форм познания: они постепенно возникают в сознании одна за другой, причем огромную роль в их постепенном закреплении в сознании и превращении в нечто всеобщее и необходимое для сознания играет наследственный опыт миллиардов поколений. Что априорно для индивида, то апостериорно (возникает опытным путем) для вида и для бесчисленного ряда видов в их непрерывной эволюции. Эта точка зрения С. особенно ярко обрисовывается на той критике, которой он подвергает учение об априорности идеи пространства. Мы — взрослые и цивилизованные люди — заключаем о всеобщности и необходимости идеи пространства, как формы созерцания, на основании самонаблюдения, но самонаблюдение недостаточно для того, чтобы признать пространство необходимой формой всякого сознания, а не только сознания на известной ступени его развития. В пользу этого соображения С. приводит следующие доводы: I) хотя мы и не можем отрешиться в самонаблюдении от пространственной интуиции, тем не менее мы можем, пользуясь объективным исследованием психических процессов (изучением жизни ребенка, дикаря, микроорганизма), делать косвенным образом догадки о простейших свойствах душевной жизни, которые нам недоступны непосредственно, подобно тому как мы узнаем косвенным образом, что наши глаза совершают видимые движения всякий раз, как мы переводим взгляд с одного предмета на другой. II) Но и с чисто субъективной точки зрения несомненно, что не все наши душевные состояния в одинаковом смысле неотделимы от интуиции протяженности. Мы не можем теперь диссоциировать идею протяжения от зрительных и осязательных ощущений, но звуки, вкусы, запахи и эмоции крайне несовершенно локализируются нами, а звуки даже могут и теперь сознаваться нами как чистые непротяженные качества. III) Патологические восприятия пространства, например, при отравлении опиумом (у маркиза де-Квинси — см. соотв. статью), при которых происходит изменение самых свойств пространственной интуиции (предметы представляются громадными, пространство раздвигается \[swells\] до бесконечности), показывают, что пространственные отношения суть нечто переменное, поддающееся изменению, а не постоянное. IV) "Контраст между самопроизвольно напрашивающимся сознанием о пространстве внутри комнаты и сознанием о пространстве вне ее стен, которое уже не является нам с такой самопроизвольностью, не имеет никакой понятной причины, коль скоро пространство есть определенная постоянная форма". Опираясь на эти соображения, С. приходит к заключению, что пространство есть производный элемент сознания — продукт его эволюции. Сознавание сосуществования (а следовательно, и пространства) на низших ступенях духовной жизни совершенно отсутствует — там "????? ???" — все течет. Пространство и время познаваемы лишь через посредство движения. Отсюда не следует, чтобы в первобытном сознании сознавание движения сопровождалось сознаванием пространства и времени. Мускульные ощущения, сопровождающие движения, вполне отдельны по своей природе от ассоциированных с ними понятий о пространстве и времени. Последние возникают только путем образования через продолжительный наследственный опыт связей между рядами мускульных и осязательных ощущений, а также осязательных и зрительных. Первичным сознанием и является чувство сопротивления, из него постепенно вырабатываются идеи вещества, силы, последовательности и сосуществования. Идея сосуществования возникает из идеи последовательности, благодаря образованию в уме животного прочных неразрывных ассоциаций между отдельными ощущениями, воспринимаемыми то в одном временном порядке: А, В, С, D..., X, Y, Z, то в обратном: Z, Y, X..., С, В, А. Для первобытного сознания линия AZ представляет чисто временную последовательность ощущений, но возможность бесчисленное множество раз пробегать эту последовательность ощущений в двух противоположных направлениях: AZ и ZA поселяет в сознании уверенность, что и Z, и А (конечные точки линии), и все промежуточные ее части сосуществуют. Определяя жизнь, как непрерывный процесс приспособления внутренних отношений к внешним, С. описывает и процесс познания, как все более и более точное отражение соотношений между явлениями действительности и нашей познающей способностью. Поэтому, если понимать под истиной соответствие наших представлений с действительностью, то можно сказать, что наш познавательный аппарат всеобщих и необходимых истин, если и не соответствует действительности безусловно, то, являясь наследственным результатом приспособления к ее условиям бесчисленного ряда поколений, с высокой степенью вероятности приближается к выражению истинного порядка вещей. Вот почему С. понимает логику (и теорию познания) вместе с математикой, как науку об объективном существовании. Логическая машина Джевонса может быть экспериментальной иллюстрацией объективного значения законов мысли. Опытное происхождение основ нашего познания не должно подрывать в нас уверенности в значении для нашей мысли коренного критерия познания, который мы должны гипотетически принять на веру в качестве всеобщего постулата. Мы должны считать истинными такие суждения, в которых подлежащее неотделимо от сказуемого, т. е. такие, отрицание которых для нас невозможно, например нечто сопротивляющееся протяжению: отрицание этого суждения немыслимо и потому невозможно. Немыслимое (inconceivable) надо отличать от невероятного (incredible). Например, невероятно, чтобы пушечное ядро, пущенное в Англии, могло достигнуть Америки, но такое утверждение не немыслимо. Критерий немыслимости должен быть положен в основу нашего знания по следующим соображениям: 1) если бросить его, то придется отвергнуть всякие логические критерии, ибо другого критерия у нас нет. 2) Прилагаясь к простейшим отношениям пространства, времени и числа, он давал всегда единообразные (соответствующие действительности) результаты. 3) Он дает неверные результаты только при неумелом применении к сложным отношениям или вообще при небрежном пользовании им. Но, признавая в высокой степени вероятное приближение к истине во всеобщем постулате, как результате аккумулированного наследственного опыта бесчисленного множества животных и человеческих поколений, мы не должны считать опирающуюся на всеобщий постулат теорию познания чем-то законченным. Дальнейшая эволюция человеческого духа в течение тысячелетий может видоизменить основы нашего познания, и наша умственная структура через ряд незаметных постепенных изменений может принять новые формы, о которых мы в настоящее время не можем себе составить никакого понятия. Конечные выводы психологии и теории познания С. подтверждают данные его метафизики. Непознаваемое есть некоторый x, недоступный нашему разуму в его сокровенной сущности, но такой x, относительно реальности коего помимо нашего сознания не может быть сомнения. Но этого мало: изучение развития материальных и духовных явлений указывает на существование какого-то параллелизма между свойствами Непознаваемого и отображениями его в нашем сознании, параллелизма, который можно уподобить соотношению между геометрическими свойствами куба и его проекции на боковой поверхности цилиндра. Такое убеждение в существовании Непознаваемого и в существовании аналогии между его свойствами и некоторыми свойствами Познаваемого С. называет преобразованным реализмом. Он противопоставляет эту гипотезу точке зрения идеализма, отвергающей или подвергающей сомнению факт существования Непознаваемого независимо от сознания. В пользу реалистической гипотезы он ссылается на следующие соображения: 1) эта гипотеза наиболее проста и ясна. Идеалистическое объяснение параллелизма, существующего между свойствами познающего и познаваемого, крайне натянуто, искусственно и сложно (доказательство от простоты). 2) Первобытное сознание (дикаря, ребенка) инстинктивно следует наиболее естественной точке зрения — реалистической (доказательство от первенства). 3) Язык предполагает веру в бытие — в себе: обыденная речь отказывается передать в удобопонятной форме утверждения скептиков и идеалистов. Закономерность опыта с идеалистической точки зрения необъяснима. "Пуля, пущенная в цель на расстоянии 100 шагов, может не попасть в нее, но, пущенная на расстоянии 1000 шагов, она может достигнуть цели с гораздо большей вероятностью... В течение часовой прогулки в апреле вы рискуете быть застигнуты дождем, но если вы гуляете целый день, то шанс быть вымоченным для вас становится гораздо меньшим". Вот, по мнению С., примеры "явно безумных" рассуждений, которые могут служить "поразительной иллюстрацией" неправдоподобности идеалистических гипотез метафизиков вроде Беркли, Юма или Канта. С. считает вполне заслуженным то пренебрежение и презрение, которое питают к идеализму непосвященные в философию люди. По его мнению, это презрение обусловлено тем, что философский идеализм есть извращение естественной точки зрения на мир, которую одинаково разделяют и наивный реалист, не умудренный в тонкостях умозрения, и преобразованный реалист, во всеоружии философских знаний.
Этика. С. отвергает какие бы то ни было супранатуралистические предпосылки для обоснования своей этики. Этика вытекает из сущности природы и жизни: наслаждение такая же необходимая форма интуиции моральной, как пространство — интеллектуальной; человек естественно стремится к максимуму счастья личного и общественного и все попытки устранить эвдемонистический элемент из оснований этики — бессмысленны. Сущность человеческого счастья и нравственности выясняется в свете той же идеи развития. Изучение природы и человека в их исторической эволюции показывает, что последняя есть не только прогресс в смысле большого усовершенствования физического, но и в смысле большей способности к достижению счастья. Происходит это благодаря тому, что над всей живой природой господствует следующий биологический закон: "страдания соответствуют деятельностям вредным для организма, а удовольствия — полезным для него". Отсюда ясно, что "только те породы могли выжить, у которых в среднем выводе приятные или желательные чувствования совпадают с деятельностями, способствующими поддержанию жизни, а неприятные и обыкновенно избегаемые чувствования совпадают с деятельностями, прямо или косвенно разрушающими жизнь". Таким образом, в силу естественного отбора происходит в мире непрерывное совершенствование живых существ, их способность к достижению счастья непрерывно возрастает. Прогресс биологический ведет необходимо человечество к реализации в конце эволюции величайшего совершенства и счастья. Исходя из этих общих соображений, С. делает попытку примирить сторонников этики счастья (например, Милля) и этики долга (например, Канта). Он указывает, что настойчивое выполнение долга, отказ от личных выгод ради счастья других, сам делается источником наслаждения. Этот источник наслаждений, лежащих в основе альтруизма, путем наследственной передачи будет внедряться все глубже и глубже в существо человека и перевешивать эгоистические побуждения альтруистическими. История нравственного развития человека сводится к трем моментам: 1) жизнь первобытных рас с преобладанием эгоистических побуждений, 2) современное состояние нравственных чувств человека, при котором долг — служение ближним не совпадает или далеко не всегда совпадает с наслаждением и, наконец, 3) заключительная стадия развития, когда для человека нравственный долг и наслаждение совпадут. Эволюция завершается системой организмов органически нравственных. По поводу основного принципа универсального гедонизма: maximum счастья для maximum'a лиц С. замечает следующее: 1) само счастье на куски не делимо, 2) равномерное распределение средств к счастью не приводит к равномерному распределению счастья, так как организации разнородны по восприимчивости счастья, 3) равное распределение счастья заключается в равноправности членов, в равной степени их свободы к достижению счастья. А к этому, в сущности, и приводит Кантова формула категорического императива: поступай так, чтобы принципы твоей деятельности могли быть принципами всеобщего законодательства. Сторонники этики долга, по мнению С., справедливо подчеркивают универсальность нравственного закона, но они ложно истолковывают его необходимость как нечто прирожденное человеку от века, между тем как эта необходимость есть результат наследственного опыта бесчисленного ряда поколений. Равным образом эвдемонисты правы в том, что выводят нравственность из стремления к счастью, но они слишком узко понимают это счастье: они не считаются с той априорной основой этического чувства, которая не зависит от личного опыта, а есть нечто унаследованное и превращающее стремление к личному счастью в альтруистическое стремление содействовать счастью других. Нравственно совершенное существо характеризует высшую ступень эволюции: моральное поведение представляет 1) большую концентрацию и связность — чтобы понять это, достаточно сопоставить нравственную распущенность с самообладанием, неправдивость с правдивостью; 2) большую дифференциацию: духовный кругозор эгоиста уже и беднее духовного кругозора альтруиста; 3) большую определенность: нравственная личность отличается определенной сдержанностью и осторожностью; воздержанность, справедливость могут быть иллюстрациями более определенных, ясно очерченных способов действия, чем обратные качества.
У С. нет исследования, посвященного общим вопросам эстетики, но его воззрения на искусство обрисовываются из отдельных его статей по философии искусства. Педагогическая теория С. изложена им в книге "Воспитание физическое, умственное и нравственное".
См. Watson, "Kant and his english critics" (1885); Guthrie, "On Mr S-s unification of Knowledge"; Michelet, "H. S-s System der Philosophie u. sein Verh?ltniss zur deutschen Philosophie" (Галле, 1882); Ground, "An examination of structural principles of Mr H. S-s Philosophy" (1884); Bixby, "H. S-s Data of Ethics" (1882); Cathrein, "Die Sittenlehre des Darwinismus" (1885); Naumann, "Spencer wider Kant" (1885); Gaquoin, "Die Grundlage der Sp-schen Philosophie". Почти все сочинения С. переведены на русский язык. Подробную русскую библиографию см. в "Истории новой философии" Ибервега и Гейнце (в переводе Колубовского). Прекрасная характеристика философии С. имеется в "Истории новой философии" Гёффдинга.
И. Лапшин.
С. как социолог. В истории социологии С. принадлежит одно из первых мест (см. Органическая школа и Социология). Первый труд С. по этой науке, "Социальная статика", был выпущен им в свет еще в самом начале его литературной деятельности (1850), и к тому же, приблизительно, времени относятся его essays "О социальном организме" и "О прогрессе, его законе и причинах". В 1876 г. 1-му тому своих "Оснований социологии", С. предпослал в виде отдельного сочинения книжку "Об изучении социологии". Что касается до самой социологии, то, начав издание ее в 1876 г., С. окончил эту работу только двадцать лет спустя, т. е. в 1896 г. Кроме того, им была предпринята, но не доведена до конца, "Описательная социология", представляющая собой собрание систематизированного материала. Некоторыми основными идеями своей социологии С. примыкает к Огюсту Конту, у которого он заимствовал и самое название социологии. В своей статье "О причинах разногласия с Контом" (1864), имевшей задачей показать независимость его философии