Значение АЛЬБОВ МИХАИЛ НИЛОВИЧ в Краткой биографической энциклопедии

Альбов, Михаил Нилович, талантливый беллетрист. Родился в 1851 году в Петербурге; сын дьякона. Учился в V СПб. гимназии и на юридическом факультете СПб. университета. С лета 1877 года до весны 1878 года находился в дунайской армии в качестве брата милосердия. Недолго служил в эстляндском акцизном управлении. В 1898 году фактически редактировал "Приднепровский Край" в Екатеринославе; с 1891 года по 1894 год был ответственным редактором "Северного Вестника". Начал писать еще во втором классе гимназии. Тринадцати лет он послал свой рассказ "Записки подвального жильца" в "Петербургский Листок" Ильи Арсеньева , где рассказ и был напечатан. А. печатался далее в "Петербургской Газете" Арсеньева, "Сыне Отечества" Старчевского , "Воскресном Досуге". Первая серьезная вещь его, роман "Пшеницыны", помещен в "Деле" (1873), но настоящий литературный успех имела его повесть "День итога" ("Слово", 1879). За этим последовали повесть "До пристани" (1. "Воспитание Лельки" и 2. "Сутки на лоне природы", "Слово" 1879 и 1880) и имевшие яркий успех повести "Неведомая улица" ("Дело", 1882) и "Конец Неведомой улицы" ("Дело", 1882). Известность А. возросла по напечатании его романа "Ряса" ("Дело", 1883). Выход в свет первой книжки его "Повестей и рассказов" был приветствован в 1884 году статьей Михайловского , рассматривавшего рассказы Альбова параллельно с вещами Баранцевича . Оба писателя, в значительной степени родственные духовно и сближенные жизненными условиями, стали своего рода литературными близнецами и не для одной критики. Как бы в ознаменование этой близости, ими вдвоем написан юмористический роман "Вавилонская башня" с продолжением: "Таинственный незнакомец" ("Новости", 1886). В этом романе обрисован бывший пушкинский кружок, с юмористически-портретным изображением его участников, в том числе многих из сделавших себе впоследствии имя сверстников А. и Баранцевича. Вслед за лирическим рассказом "Рыбьи стоны" ("Осколки", 1885) А. стал печататься в "Русской Мысли" ("Как горели дрова", 1887). Там же позднее прошла большая повесть его "Юбилей" (1895). А. печатался еще в "Вестнике Европы" ("Филипп Филиппыч", 1885), "Северном Вестнике" ("Сороковой бес", "В тихих водах", "Тоска"), "Мире Божьем" ("Сирота" и "Глафирина тайна"). Три последние повести, связанные общностью героев, фона и настроения и образующие как бы трилогию, объединены автором, в полном собрании его сочинений, в одну большую хронику под общим заглавием "День да ночь, - эпизоды из жизни одной человеческой группы". В "Приднепровском Крае" помещен роман А. "Тайна Мамаева" ("Хитрый план Мамаева"). В 1907 - 8 годах фирмою Т-ва Маркс издано полное собрание сочинений А., в восьми томах, в состав которого, кроме ранних произведений А., вошли недоконченные вещи: "Из старых папок" - "Городское происшествие", "Осенним вечером", позднейшие рассказы и наброски - "Последний день Иуды", исторический рассказ "Великий царь Петр и Лизетта", главы недописанной повести "В полдень", эскиз "Диссонанс", "Начало и конец неудачного романа", вольное подражание М. Твену - "Знак отличия мистера Свита". Положивший перо по написании очерка "Бубенец" ("Биржевые Ведомости"), А. в последнее время нарушил молчание лишь опубликованием отрывка из неоконченной повести: "Разгадка впереди", написанной еще в 1898 году ("Юбилейный сборник Литературного Фонда", 1910), и незаконченными драматическими сценами ("Пробуждение", 1910). - Повесть "День итога", вызвавшая наибольшее количество критических отзывов, впервые установила положение о близости таланта А. к таланту Достоевского . Михайловский прямо признал А. "учеником Достоевского по манере и приемам, а отчасти и по сюжетам его писаний". Ему даже казалось, что из "Дня итога" так и сквозят по очереди то "Двойник", то "Записки из подполья", то "Преступление и Наказание". Критик видел здесь "только подражание, нечто наносное, от чего А. может отделаться", и прибавлял, что "чем скорее он отделается, тем, разумеется, лучше". Упрек в подражательности с легкой руки Михайловского долго тяготел над А., может быть, угнетая впечатлительную натуру молодого писателя. Верность А. взятому раз тону на протяжении всего полного собрания его сочинений есть теперь лучшее доказательство ошибки Михайловского. А. родственен Достоевскому, но не заражен им. Чем-то, в самом деле, страшно близким Достоевскому веет от "Дня итога", впоследствии посвященного А. "великой тени Достоевского", и некоторых других вещей А. Петербургские белые ночи, разливающие "тот странный полусвет, что не похож ни на ночь, ни на день", туманные осенние дни с замирающей где-то шарманкой, с унылыми свистками далекого парохода, каменные стены домов, "бледных точно в чахотке", пыльные меблировки, черные лестницы с кошками, с цикорным дымом и детским плачем, далеко за полночь стучащие швейные машинки, над которыми сидят, согнув слабые груди, чахоточные женщины, бледные и мрачные люди, которые ни к кому не ходят, и к которым никто не ходит, уныло злобствующие на бесцветную мещанскую обстановку своей неудавшейся жизни, дьявольски самолюбивые, безнадежно одинокие и целиком ушедшие в свою думу - таков излюбленный фон и любимые образы и певца "Бедных людей" и автора "Дня итога". Огромный каменный город дал однородные впечатления и Достоевскому и А., входящему в огромный круг, очерченный Достоевским. Он искренен и выявляет свою сущность. Но он - школы Достоевского. В первых вещах заметно и подчинение его манере, и невольное впадение в его стиль, от чего А. совершенно освободился позднее. Но от первой до последней вещи А. остался певцом интеллигентного бобыльства, духовного и внешнего одиночества, сиротства, тоски людей большого города, оторванных от живого, общественного дела, таящих в себе начало бунта и иногда осуществляющих его в возможных для них пределах. Философия А. очень близка чеховской: только Чехов взял тип во всей широте и в его, по преимуществу, провинциальной колоритности. Дитя Петербурга, А. отдал всего себя огромному холодному городу. Ограничивший себя рамками изученного им чиновного и духовного мирков, А. не развернул, как Чехов, картину универсальной русской тоски и дал только психологию страдания лишних и ненужных людей большого города. Герои его - типичные герои печальной реакционной эпохи 1880 - 90-х годов, притупившей общественно-политические идеалы и превращавшей живых людей в унылых "сирот", не только не дерзавших на борьбу за идею, но бессильных даже в личном счастье, в строительстве семьи, в захвате женщины. Чистый художник по настроению, А. никогда не ставил перед собой публицистических тенденций. Он ни разу не подчеркнул - "вот кого только и может создать наше общественное безвременье"; но художнически А. произнес эту формулу и как бы инстинктивно наметил необходимость бунта даже для его героев опустошенной души и раздавленного идеала. Бунт Глазкова в "Дне итога", бунт мещанской души, долгие годы покорно ходившей в хомуте (в "Конце Неведомой улицы") - положительно символы. И кошмарно-страшный пожар, сметающий Неведомую улицу с лица земли, чтобы на месте старой жизни выросла новая, по-своему сложившаяся жизнь - опять символ той революции, которая всегда следует за периодами полного порабощения и охолощения душ. В конечном выводе философия А. совершенно совпадает с философией Чехова - "так жить нельзя". Поставивши такой диагноз русской действительности в начале своего поприща, А. и на всем протяжении своей литературной деятельности был певцом людей, попавших на нулевой градус бытия и прозябающих в унылом состоянии теплохладности. Сгущеннейшее выражение таких настроений дано в трилогии "День да ночь". Одинокий, забытый, Бог весть для чего существующий титулярный советник Павел Иванович Елкин живет именно по принципу "день да ночь - сутки прочь", и центральным событием за довольно длинный период праздно убиваемого времени для него является уже простое физическое сближение с кухаркой Клеопатрой. Такая же "сирота", только в юбке, - Глафира в последней части хроники. Прожившая свою мещанскую жизнь без любви, без радости, Глафира заявляет, наконец, свой мизерный протест, сходясь случайно, дико, нелепо, после попытки самоубийства, с первым встречным, проявившим к ней хоть какое-то подобие мужского чувства. Случайное сближение, конечно, не может дать прочного счастья и оказывается тяжелым недоразумением. Счастье - не для Глафир и не для Елкиных: таков конечный вывод альбовской философии. Художественные приемы А. очень своеобразны. Он начал и всю жизнь остался верен манере старых писателей - Диккенса, Теккерея, нашего Гончарова . Терпеливо, медленно, старательно он выписывает мелочь за мелочью, рисует ли он петербургскую улицу, бурый дом на проспекте, кишмя кишащий всяческим столичным людом, обстановку комнаты какого-нибудь Елкина или Глазкова, или то, как носит платок кухарка Клеопатра. Он подсчитывает каждую рюмку, выпиваемую его бобылями в компании приятелей, каждую прибаутку привычных выпивок точно так же, как следит за длинною нитью одиноких размышлений героев. От этой особенности, сказывающейся иногда как недостаток и понижающей непосредственный интерес вещи, А. не только не освободился с течением времени, но кропотливый анализ, детализирование даже особенно сказались в его позднейших вещах, которые по размерам все больше первых повестей. Зато, как у Гончарова, иногда этот прием дает исключительный рельеф альбовскому описанию. Много лет может пройти, но вам уже решительно не забыть глубоко врезавшейся в память сцены или фигуры. Образ помнится вам не по какой-либо мелочи, как у Чехова - по бороде, "растущей из шеи" и т. п., - но по всей совокупности штрихов, старательно вырисованных рукой писателя. Секрет в том, что в А. всегда жив настоящий художник, умеющий, например, совершенно захватить читателя в кошмарный водоворот стихийного пьянства героев Неведомой улицы и закружить в этом водовороте. Финал названной повести - одно из самых ярких доказательств этой художественной силы А. Лица несчастных алкоголиков в зловеще жутком отблеске пожарного зарева кажутся звероподобными лицами с картин Франческо Гойи. Русский загул, с дымом и пламенем, во всем его трагизме и ужасе, комизме и бессмыслице мещанского ошаления, А. умеет рисовать, как умели разве Глеб Успенский , Лесков и Левитов . Описание пожара в захудалом квартале не утеряло силы и красоты до сегодняшнего дня. Позднее, в "Юбилее" - повести о загулявшем юбиляре, почтенном и трудящемся человеке, попавшем прямо с юбилея Бог знает в какие заведения, А. вернулся к этой же теме российского интеллигентского загула, как антимещанского бунта. Неподдельный лиризм, роднящий А. с Левитовым и Баранцевичем, лежит в натуре его. В этом смысле ему особенно удается психология грустных воспоминаний. Приемом ретроспективного описания, оглядок человека на прошлое, он пользуется, как излюбленным, в доброй половине своих повестей. Правдивой и тяжелой драмой одинокой женской души остаются его "Сутки на лоне природы", где случайно заехавшая в старое имение старая барыня переживет полудетские, полудевические впечатления. Тут и нелепое падение (с садовником), и замужество с нелюбимым человеком, и вся дальнейшая жизнь, которая могла бы быть прекрасной, а превратилась, - как часто в России, как всегда у А. и Чехова, - в "дикий и безобразный сумбур", в скучную и унылую канитель. Одною из лучших лирических эпопей о священнике, теряющем жену и остающемся мыкать горе и вековать век сиротой, является "Ряса", некоторые страницы которой и посейчас трудно читать без волнения. Именно такой писатель, как А., бобыль по натуре, мог понять ужас поповского вдовства, где человеку не остается никакого просвета в радость бытия. По знанию быта и по силе письма "Ряса" стоит рядом с романами на ту же тему талантливого Забытого-Недетовского . Печать какого-то трогательного благородства, какой-то старинной, сейчас исчезающей идеализации, лежит на всех страницах А., посвященных женщине. В "Рыбьих стонах" образ падшей девушки, символизируемый бедной рыбешкой, изнывающей в ресторанном аквариуме, вышел у А. мягким, нежным, грустным, по старинной прекрасной гоголевской трактовке "погибшего, но милого создания". - Ср. С.А. Венгеров , "Критико-биографический словарь", т. I; Михайловский, "Сочинения", т. V; К. Арсеньев , "Русские беллетристы" ("Критические этюды по русской литературе", т. II); Е. Гаршин , "Критические этюды"; К. Головин , "Русский роман"; А. Скабичевский , "История новой русской литературы"; Ст. Кигна-Дедлова ("Неделя", 1884); М. Протопопова ("Дело", 1884; "Русская Мысль", 1887, ¦ 11), К. Чуковского ("Приложение Нивы"), А. Измайлова ("Биржевые Ведомости", 1907, август). А. Измайлов.