Значение ДОБРОЛЮБОВ НИКОЛАЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Евфрона

самый знаменитый после Белинского русский критик, главный представитель метода публицистического рассмотрения литературных произведений. Нерадостно сложилась краткая жизнь высокодаровитого юноши, ослепительно-блестящая по своим литературным результатам, но замечательно тусклая в его личном существовании. Судьба с ним сыграла именно ту "обидную шутку", которой так "страшился" его "ум больной" в одном из написанных им перед самой смертью стихотворений ("Пускай умру, печали мало"). С горьким предчувствием выражал он здесь свои опасения: "Чтоб под могильною землей не стал любви предметом я, чтоб все, чего желал так жадно и так напрасно я живой, не улыбнулось мне отрадно над гробовой моей доской". А вышло как раз так. Слава, влияние, всеобщее сочувствие — все это пришло к Д. только после смерти, а при жизни он только безответно стремился к горячей привязанности, знал, главным образом, одни только муки творчества; торжество его идей чуть-чуть только стало обозначаться и общий облик его подтачиваемой злой болезнью и заботами молодой жизни был подавляюще-мрачный.Д. родился 24 января 1836 г. в Нижнем Новгороде, где отец его состоял священником Никольской церкви. Семья его была из достаточных, так что многие из товарищей Д. по бурсе, дети дьячков и сельских священников, не решались даже приходить к нему, как в дом чересчур для них важный и знатный. Но у отца Д. была страсть строить дома; благодаря этому он был вечно запутан и озабочен и, отнюдь не будучи злым и деспотическим человеком, изливал на семью горечь многочисленных деловых неудач своих. С сыном он поставил себя в такие отношения, что тот, оказывая ему не только наружно, но и в глубине души, самую образцовую почтительность, решительно его чуждался и так робел пред ним, что рта не открывал в его присутствии. Зато к доброй, приветливой, умной и благородной матери своей Д. чувствовал безграничную привязанность. От нее он унаследовал свой духовный облик, стремление к нравственному совершенствованию и цельность натуры. "От нее, — писал он в своем дневнике вскоре после ее смерти, — получил я свои лучшие качества; с ней сроднился я с первых дней моего детства; к ней летело мое сердце, где бы я ни был; для нее было все, что я ни делал". Когда она умерла, Д. предался глубочайшему отчаянию. Страницы дневника его, посвященные этому страшному для него удару, принадлежат к самым трогательным проявлениям сыновней любви.В любви Д. к матери ярко сказался тот удивительный запас нежности, который так поражает всякого при более близком знакомстве с интимной жизнью отца русского "отрицания". Этот, по уверению его литературных противников, "бессердечный насмешник" и "разрушитель" всяческих "иллюзий", этот мнимый прототип Базарова был не только образцовым сыном, братом и родственником, но весь был переполнен самого романтического стремления к идеальным привязанностям. В оставшихся после смерти Добролюбова бумагах Чернышевский нашел длинное, но из стыдливости не отправленное по адресу, письмо 16-летнего Д. к его семинарскому учителю Сладкопевцеву. Письмо дышат такой самоотверженной преданностью, что немного найдется романов, в которых влюбленный с большим восторгом и увлечением говорил бы о своей возлюбленной. Множество других трогательных проявлений нежной души Д. нашлось в его бумагах, и неудивительно, что Чернышевский, разбирая их, не мог сохранить эпического спокойствия. Припоминая не умолкшие и после смерти Д. упреки в душевной черствости, он разразился в своих "Материалах для биографии Добролюбова" ("Современ.", 1862 г., № 1) горячей, негодующей тирадой против тех, кто называл Д. человеком без души и сердца.Д. и умственно, и душевно созрел чрезвычайно рано. Уже трех лет он прекрасно декламировал многие басни Крылова. Очень посчастливилось ему в выборе учителей. Когда ему было 8 лет, к нему приставили семинариста философского класса М. А. Кострова, который впоследствии женился на сестре своего ученика. Костров повел обучение не шаблонным путем зазубривания, а по возможности старался развить острые и без того мыслительные способности мальчика. Мать Д. постоянно говорила, что из классной комнаты сына только и слышно: "Почему", "Отчего", да "Как". Результат занятий с Костровым был самый блестящий. Когда 11-летнего Д. отдали в старший класс Духовного училища, он всех поразил осмысленностью ответов и начитанностью. Через год он перешел в Семинарию и здесь также сразу стал в ряд первых учеников, большинство которых года на 4, на 5 были старше его. Робкий и застенчивый, он сторонился от забав и игр своих товарищей и буквально целый день читал — читал дома, читал и в классе во время уроков. Это и дало ему то замечательное знакомство с русской литературой, как изящной, так и научной, которое сказывается уже в первых статьях его. Семинарским учителям Д. подавал огромнейшие сочинения в 30, 40 и даже 100 листов. Особенно велики были его сочинения на философские темы, по русской церковной истории и учению отцов церкви. В 14 лет Д. уже стал сноситься с редакциями относительно переведенных им стихотворений Горация, а лет в 15 стал вести свой дневник, который вполне может быть назван литературным произведением. В дневнике уже виден весь последующий Д., с той только разницей, что направление автора дневника пока имеет мало общего с тем, что выработалось из него через три-четыре года. Д.-семинарист — глубоко верующий юноша, не формально, а с полным проникновением исполняющий предписания религии. Вот он начинает следить за собой после причастия. "Не знаю, — заносит он в свой дневник, — будет ли у меня сил давать себе каждый день отчет в своих прегрешениях, но, по крайней мере, прошу Бога моего, чтобы он дал мне положить хотя начало благое". И начинается строжайший самоанализ и самобичевание таких пороков, как "помышления славолюбия и гордости, рассеянность во время молитвы, леность к богослужению, осуждение других". В 1853 г. Д. одним из первых кончил курс Семинарии. Он мечтал о Казанском унив., но для этого у запутавшегося отца не хватало средств, и Д. поехал в Петербург, чтобы поступить в Духовную академию. В Петербурге, однако, он, после сильных колебаний, вызванных опасением огорчить отца, поступает в Главный педагогический институт, где и преподавание было университетское, и студенты находились на казенном иждивении. Институт сыграл очень большую роль в ходе умственного развития Д. Тут было несколько выдающихся профессоров — Лоренц, Благовещенский, Срезневский (с последним Д. особенно сблизился), был кружок хороших товарищей, была возможность много заниматься и читать, а неблагоприятные условия только содействовали тому, что чувство протеста против пошлости, которое было сильно в Д. уже в Нижнем, теперь окончательно созрело. Главным из этих условий был сухой формализм и чиновничье отношение к делу директора Института, известного Ив. Ив. Давыдова (см.). Почти все четыре года пребывания Д. в Институте наполнены борьбой с Давыдовым — борьбой, конечно, снаружи не приметной, потому что иначе протестанта исключили бы, но тем не менее чрезвычайно интенсивной и выражавшейся в том, что Д. группировал вокруг себя наиболее нравственно-чуткие элементы институтского студенчества и в их среде успешно противодействовал правилам давыдовской морали. Под конец пребывания Д. в институте, борьба была перенесена, тоже под покровом величайшей тайны, в печать: в "Современнике 1856 г. (№ 8), Д. поместил насквозь проникнутый тонкой иронией разбор одного из отчетов Института. Временами борьба Д. с Давыдовым принимала очень ожесточенные формы. Эту ожесточенность некоторые ставили в вину Д., указывая на то, что Давыдов имел случай оказать ему существенную услугу. Дело было в начале 1855 г., когда праздновался юбилей Греча. Д. написал по этому поводу очень ядовитые стихи, быстро разошедшиеся по городу. Сделалось известным и имя автора и дошло до институтского начальства, которое немедленно произвело обыск в бумагах Д. Подлинника стихотворения в них не нашли, но зато нашли "разные другие бумаги, довольно смелого содержания". Давыдов, к удивлению, не придал находке особенного значения и предпочел замять дело, которое по тем временам могло окончиться крайне печально для юного вольнодумца. Несомненно, однако, что, если Давыдов оказал Д. эту услугу, то не ради него самого, а чтобы не навлечь неудовольствие на Институт и свою систему управления им. Что же касается связанной с этим эпизодом "неблагодарности" Д., то она находится в полной гармонии с взглядами Д. на мораль, как на явление прежде всего общественное. Д. высоко ценил не только серьезную услугу, а малейшее внимание, ему оказанное; но по отношению к Давыдову у него даже ни малейшего сомнения не возникало, и упреки в "неблагодарности" его занимали весьма мало.Глубоко огорчил Добролюбова другой эпизод его борьбы с Давыдовым. В середине 1857 года, уже после окончания Института, Добролюбов вдруг заметил, что лучшие товарищи его, которые всегда относились к нему с большим уважением, почти отворачиваются от него. Он был слишком горд, чтобы допытываться причины такой перемены и только через некоторое время узнал, что он стал жертвой клеветы. Оказалось, что Давыдов, уже знавший тогда о враждебных против него действиях Д., совершенно извратил смысл разговора, который имел с ним Д. после окончания курса и толковал его так, что Добролюбов просил у него хорошего учительского места. В действительности Д. не только не искал никакого места, но все его помыслы только к тому и были направлены, чтобы уклониться от учительской службы, обязательной для него, как для человека, учившегося на казенном иждивении. В 1857 г. Д. уже был хотя и тайным, но весьма деятельным сотрудником "Современника"; он твердо решил всецело отдаться литературной деятельности и пустил в ход разные знакомства, чтобы только числиться по учебному ведомству. Но именно потому, что обвинение было так очевидно лживо, Д. целых 1¹/₂ года ни единым словом не опровергал его, хотя оно причиняло ему жгучие нравственные страдания. И только когда любимые товарищи его — Бордюгов, Щепанский, Златовратский (А. П.) и др. — сами собой, как-то сердцем, поняли всю нелепость взведенного на Д. обвинения и опять с ним сблизились, он в одном письме, ставшем общим достоянием только в 1890 г. (с изданием "Материалов для биографии Д."), подробно разъяснил дело.Отчуждение товарищей, вызванное клеветой, еще потому так болезненно подействовало на Д., что он в то время уже и без того страшно страдал от все более и более надвигавшегося на него душевного одиночества. Одна за одной исчезали самые горячие привязанности его. В первый же год пребывания в Институте умерла мать. Летом 1854 г., во время каникулярной побывки Д. в Нижнем, умер от холеры отец его, оставив дела в самом запутанном положении и семь человек детей мал мала меньше. Затем последовал целый ряд других родственных потерь, потрясавших Д. своей непрерывностью и какой-то систематичностью. В течение двух-трех лет умерли у Д. брат, сестра и две любимые тетки. Все это нагнало на него такой ужас, что часто он боялся открывать письма из Нижнего, так и ожидая, что сейчас узнает о новой смерти.Когда умер отец, Добролюбову было 18 лет. Но он ни на минуту не усомнился в том, что теперь он глава семьи и должен взять в свои руки устройство ее благосостояния. И вот, сам нуждаясь в поддержке, он не только отказывается от своей доли в наследстве, но тот час же по возвращении в Петербург энергично берется за уроки, корректуру, литературную работу, и всякий лишний грош отсылает в Нижний, где за его малолетними братьями и сестрами присматривали несколько ближайших родственников. С каждым годом помощь эта становится все серьезнее, и мало-помалу еще не достигший совершеннолетия юноша превращается в главную опору семьи, не только в нуждах непосредственных, но и в нуждах менее настоятельных, например в изготовлении приданого для сестер. В 1858 г., когда две оставшиеся сестры были при его помощи выданы замуж, он окончательно забрал к себе двух маленьких братьев и с образцовой нежностью заботился о них. Когда через год болезнь заставила его уехать за границу, он выписал в Петербург брата отца, который и взял на себя надзор и уход за мальчиками. При полной непрактичности Д., все это стоило ему огромных денег, и его очень значительный заработок на 3/4 уходил на семью.Но не только по отношению к братьям и сестрам Д. был таким идеальным родственником. Один из его двоюродных братьев попал в затруднительное положение и даже не прямо, а намеками сообщил об этом петербургскому кузену. Д. в то время был студентом 3-го курса, и заработки его были еще очень скудны. Но в момент получения письма у него случились 100 р., представлявшие собой весь его "капитал" — и он целиком отсылает их кузену. Тот же кузен через несколько лет открывает переплетную мастерскую, и ему нужен какой-то сорт мраморной бумаги, которая в Нижнем очень дорога. Немедленно пишется письмо Д., который к тому времени уже превратился в столп первого русского журнала — и Д. бегает целый день по лавкам, чтобы выгадать кузену несколько рублей.Такое идеальное отношение к близким было в Д. исключительно делом серьезного понимания своих обязанностей, потому что душевного удовлетворения постоянные заботы о родственниках ему не давали никакого. Диаметрально противоположные с ним в воззрениях на жизнь, эти подавленные нуждой люди были совершенно чужды ему по духу, и кроме сообщений о здоровье, деньгах и других мелочах, с ними не о чем было переписываться. Вот почему многочисленность родни ни на одну минуту не уменьшала чувства гнетущего одиночества, подавлявшего Д. с тех пор, как он в 1857 г. окончил Институт и растерял лучших товарищей, частью потому, что они разъехались по разным городам, а частью вследствие вышеупомянутой клеветы.Под влиянием этого чувства Д. с лихорадочной тревожностью начинает искать интимную привязанность. Но страшно не повезло застенчивому, крайне неуверенному в себе и очень мало бывавшему в обществе юноше. Первый роман его и завязался поэтому вне так назыв. "общества". Д. сошелся с простой девушкой, обозначенной в переписке его вымышленными инициалами В. Д. З. Одно время он даже собирался жениться на ней, отнюдь не потому, что признавал ее достойной подругой жизни, а единственно потому, что по бесконечной своей деликатности считал себя в чем-то перед ней "виноватым". Однако же, даже такой щепетильный в вопросах чести человек, как Чернышевский, доказал ему, что при тех крайне прозаических обстоятельствах, при которых произошло его сближение с В. Д. З., смешно и говорить о какой бы то ни было с его стороны "вине" и что брак их был бы обоюдным несчастьем. Сама В. Д. З. была вполне довольна тем, что Д., весьма скоро прервав с ней всякие близкие отношения и предоставив ей полную свободу, тем не менее оказывал ей значительную поддержку до конца дней своих.Не вынесши ничего, кроме горечи, из своего первого романа, Д. еще с большей тоской принялся за новые поиски интимной привязанности, но все также неудачно. Письма его к единственному другу, товарищу по Институту, И. И. Бордюгову, являются летописью этих тревожных поисков, которые он сам охарактеризовал словами поэта: "Еще любви безумно сердце просит". Многие эпизоды своей печальной погони за счастьем, как, напр., тот, когда девушка, в которую он страстно влюбился с первого же взгляда, предпочла ему "плюгавенького" офицера, Д. рассказывает, подшучивая над своей бесталанностью; но сквозь этот натянутый смех нетрудно различить душащие его рыдания. Неужели, однако, литературная деятельность такой силы и напряжения как деятельность автора "Темного царства", не давала ему душевного удовлетворения и допускала видеть весь смысл личного существования в женской любви? Вполне определенный ответ на этот вопрос дает недавно обнародованное в "Материалах для биографии Д." письмо его к другу его семьи, старушке Л. Н. Пещуровой. Написанное в июле 1858 г., т. е. в самый расцвет деятельности Д., оно показывает, до какой степени люди истинно высоких дарований часто не имеют и приблизительного представления о размерах своего значения. Вот заключительные слова самооценки Д.: "Как же Вы хотите, чтобы мое писанье составляло для меня утешение и гордость? Я вижу сам, что все, что пишу, слабо, плохо, старо, бесполезно, что тут виден только бесплодный ум, без знаний, без данных, без определенных практических взглядов. Поэтому я и не дорожу своими трудами, не подписываю их, и очень рад, что их никто не читает..."Через 3 года, лежа на смертном одре, Д. несколько изменил взгляд на свою деятельность; до его слуха как будто достиг неопределенный шум грядущего торжества, и в предсмертном стихотворении он предвидит, что "родному краю" "верно, будет известен". При жизни же на его долю выпала исключительно роль пионера, роль безымянного (потому что он писал или вовсе без подписи, или под мало кому известной подписью — бов) возделывателя того поля, на котором посев взошел только после него. Торжество идей Д. начинается, можно сказать, в день его смерти, потому что оно выразилось в успехе собрания его сочинений, вышедшего в 1862 г. — успехе совершенно неожиданном даже для самых близких его друзей. И успех этот оказался не эфемерным: 4 издания выдержало собрание сочинений Д. (1862, 1871, 1876 и 1886), и каждый раз в таком количестве экземпляров, что в ряду произведений небеллетристического характера они занимают, быть может, первое место по распространенности.Литературная деятельность Д. началась еще в Институте. Студентом 3 курса снес он в "Современник" статью о "Собеседнике Российского Слова", которая и была напечатана осенью 1856 г., под псевдонимом Лайбова (окончания имени и фамилии: Николай Добролюбов). С тех пор завязалась тесная дружба Д. с главным деятелем "Современника" — Чернышевским, который сразу оценил Д. и после первого же свидания заявил своим домашним, что у него только что был человек ума необыкновенного. И действительно, если вспомнить, что автору статьи о "Собеседнике" было всего 20 лет, она поражает своим тонким остроумием (во вступлении), зрелостью суждения, блеском формы и остротой исторической критики. Написана статья с большой осторожностью (что объясняется самой темой — о Екатерине), с обильным расточением похвальных эпитетов "великой монархине" и с искренним сочувствием общему характеру редактировавшегося ею журнала; но все-таки многое в статье по тому времени было настолько ново, что даже примыкавшему к "Отеч. Зап." А. Д. Галахову статья показалась недостаточно почтительной. Замечания Галахова вызвали ответ Д., исполненный тонкой иронии.Поражает статья о "Собеседнике" и замечательной историко-литературной эрудицией. Д., хотя и подсмеивался над увлечением библиографией, но сам был библиограф прекрасный, составил даже указатель к "Обзору духов. литературы" арх. Филарета и изучал мельчайшие литературные факты с необыкновенной тщательностью. Прошлое нашей словесности всегда было любимым предметом основателя "публицистической критики и даже в 1859 г., в самый разгар своего увлечения публицистическими темами, он с особенной любовью и с тем же блеском специальной эрудиции пишет огромную статью о сатирических журналах Екатерининского времени. Обе эти статьи имеют такие бесспорные научные достоинства, что с уважением цитируются историками литературы самых разнообразных направлений. Но почему-то до сих пор не обращено внимание специальной критики на три большие статьи Д., посвященные "Истории Петра Великого" Устрялова. Они в высшей степени замечательны по яркому подбору фактов, доказывающих, что реформы Петра вовсе не были таким внезапным и насильственным явлением, как это многие иногда думали, что они были только эффектным завершением медленного, но весьма устойчивого процесса "европеизирования" России, начавшегося еще в XVI в. В настоящее время, когда длинный ряд исследований иноземного влияния на допетровскую Русь совершенно, можно сказать, подорвал петровскую легенду, статьи Д. уже ничего особенного собой не представляют; но в 1859 г. нужно было иметь большую проницательность, чтобы из груды почти сырого материала, собранного Устряловым, вывести заключения, далеко расходившиеся с господствовавшим взглядом. Большое значение имела в свое время и компилятивная статья Д. о Роберте Овене, которая принадлежит к самым читаемым и до сих пор статьям Д.В 1857 г. Д., окончив Институт и не получив золотой медали только из-за враждебного к нему отношения Давыдова, окончательно примыкает к "Современнику"; редкая книжка журнала выходит теперь без его статей или рецензий. Первая из больших статей 1857 г. — "О значении авторитета в воспитании" — открывает собой целый цикл общественно-педагогических статей Д.,. которые все почти вызваны деятельностью Пирогова. Д. вначале относился к автору "Вопросов жизни" с огромным уважением, в успехе книги Пирогова усматривал "глубокий, святой смысл" и в первой своей статье только логически развивал некоторые из мыслей знаменитого ученого. И во второй статье, посвященной Пирогову, появившейся значительно позже (1859), Д. все еще в высшей степени сочувственно к нему относился. Но именно в тех самых похвалах, которыми Д. осыпал Пирогова, и крылся источник позднейших на него нападок. Глубоко должен был огорчиться Д., когда прославленный им враг "влияний" и уступок "конвенансам" вдруг сделал уступку рутинной педагогике и в изданных им "Правилах о проступках и наказаниях учеников гимназий Киевского округа" — правда, с разными оговорками — узаконил сечение. Страстно преданный делу, а не лицам, неумолимый ригорист, Д. ни одной минуты не сомневался в том, как ему поступить со вчерашним своим кумиром. Он пишет громовую статью против Пирогова, озаглавленную: "Всероссийские иллюзии, разрушаемые розгами и без обиняков называет киевское сечение "злодеянием".К тому же 1857 г., когда Д. весь отдается журнальной работе, относится первая большая статья его на чисто литературную тему — о "Губернских очерках" Щедрина. Это уже типичная добролюбовская статья — "по поводу", где автор разбираемого произведения остается почти в стороне и вся задача критика заключается в том, чтобы на основании материала, данного произведением, обсудить условия нашей общественной жизни. Противники Д. усматривают в таком приеме полное разрушение эстетики и упразднение искусства. Они смотрят поэтому на Д. как на одного из родоначальников того крайне утилитарного взгляда на искусство, до которого дошли позднее 60-е годы в лице Писарева. В этом, весьма распространенном, понимании добролюбовского метода кроется решительнейшее недоразумение. Нельзя отрицать, конечно, генетической связи между обоими вождями нового поколения, но уже одно безграничное уважение Д. к Пушкину показывает, что нет никакой возможности устанавливать между ними связь сколько-нибудь тесную. В полную противоположность Писареву, который мечтал о проводящем симпатичные ему идеалы публицистическом искусстве, Д. своими статьями клал основание исключительно публицистической критике. Не художника, а только критика он превращал в публициста. В искусстве он прямо преследовал рассудочную тенденциозность; он, напр., отказался разбирать "Тысячу душ" Писемского, потому что ему казалось, что в ней содержание пригнано к известной идее. Д. требовал от литературного произведения исключительно одного — жизненной правды, которая давала бы возможность смотреть на него с полным доверием. Искусство, следовательно, для Д. вещь вполне самодовлеющая, лишь постольку интересная, поскольку оно самостоятельно. Полная неосновательность обвинений Д. в разрушении искусства станет еще очевиднее, если обратиться к фактическому рассмотрению того, что именно в сфере русского искусства он разрушил. Да, дутые репутации графини Ростопчиной, Розенгейма, Бенедиктова, Соллогуба Д. действительно разрушил своим остроумным высмеиванием. Но не с именем ли Д. теснейшим образом связана слава двух крупнейших представителей "эстетического" поколения 40-х годов? Кто больше Д. способствовал славе Гончарова знаменитой статьей: "Что такое Обломовщина"? Только благодаря Д. был раскрыт тот глубокий смысл, который таился в романе, так полно отразившем жизнь крепостной России. Толкование, данное Д. в "Темном царстве" произведениям Островского, кое-кем оспаривается; но никому еще не пришло на ум оспаривать тот факт, что именно "свистун" Д. создал Островскому настоящую, всероссийскую славу, которую были бессильны ему доставить его ближайшие литературные друзья по славянофильствовавшему "Москвитянину".В "Темном царстве" и "Что такое обломовщина" талант Д. достиг своего кульминационного пункта. Особенно замечательно по силе дарования "Темное царство", стоящее совершенно особняком не только в русской, но и в европейской критической литературе. Это уже не служебный анализ, а совершенно самостоятельный, чисто творческий синтез, из разрозненных черт создавший поражающее своей стройностью логическое построение. Сам Аполлон Григорьев, десять лет ходивший кругом да около Островского, путаясь в мистических отвлечениях и узкокружковых толкованиях, был ослеплен светом, брошенным на творчество его кумира человеком противоположной Островскому "партии". Но в том-то и дело, что высокое одушевление и пламенное негодование, проникающее "Темное царство", Д. почерпнул не в приверженности к тому или другому литературному кружку, а в глубоком гуманном чувстве, проникавшем все его существо. Оно-то ему и дало ту прозорливость сердца, с помощью которой ему удалось нарисовать потрясающую картину самодурства, приниженного бесправия, душевного мрака и полного отсутствия понятия о человеческом достоинстве, в своей совокупности образующих мир, заклейменный Д. под именем "темного царства".Есть еще целый ряд других писателей, которые тоже ничего, кроме самого теплого привета, не встретили со стороны Д. Он крайне благожелательно отнесся к Жадовской, к Полонскому, Плещееву, Марко-Вовчку; он дал проникнутые истинным сочувствием комментарии к тургеневскому "Накануне" ("Когда же придет настоящий день") и "Униженным и оскорбленным" Достоевского ("Забитые люди"). И вот, перебирая весь этот длинный ряд литературных репутаций, нашедших могучую поддержку в авторитетном слове Д., с недоумением спрашиваешь себя: да почему же Д. "отрицатель"? Неужели только потому, что общий смысл его творчества есть протест против бесправия и отрицание темных сил нашей жизни, не дававших наступить "настоящему дню"? На это обычно отвечают указанием на "Свисток" — сатирическое приложение к "Современнику", заведенное в 1858 г. Д. вместе с Некрасовым. Д. был наиболее деятельным вкладчиком "Свистка" и под псевдонимами Конрада Лилиеншвагера, Якова Хама и др. написал множество стихотворений и сатирических статеек, занимающих собой целую половину 4-го тома собрания его сочинений. Даже люди, в общем дружелюбно относящиеся к Д., ставят ему в вину "Свисток", положивший будто бы начало "свистопляске", т. е. грубому глумлению над авторитетами и разнузданному тону, водворившемуся в 1860-х гг. в журналистике. Это обвинение есть такое же недоразумение и результат смешивания Д. в одно целое с позднейшими явлениями русской литературной жизни, как и то, что Д. — будто бы насадитель тенденциозного искусства в России. Стоит только сколько-нибудь внимательно присмотреться к написанному Д. в "Свистке", чтобы убедиться, что, за исключением весьма немногих и весьма мягких насмешек над Погодиным и Вернадским, добролюбовская "свистопляска" почти вся не только не направлена против "авторитетов", а напротив, иронизирует над людьми почти "своими". Д. возмущала стадность нашего внезапно народившегося "прогресса"; искренней натуре его претило пародирование прогрессивностью. И вот, в подавляющем количестве случаев "Свисток" смеется над Бенедиктовым, Розенгеймом, Кокоревым, Львовым, Семевским, Соллогубом, которые "протрубили нам уши, вопия о правде, гласности, взятках, свободе торговли, вреде откупов, гнусности угнетения" и проч. Что же касается мнимой грубости добролюбовской "свистопляски", то это уже прямо ничего общего не имеет с действительностью. Обладая редким остроумием и недюжинным стихотворным талантом, Д. иронизировал замечательно тонко. И если, как кто-то выразился, полемисты 60-х годов выходили на бой, вооруженные грязными швабрами, то Д. выступал на поединок всегда с самой тонкой толедской шпагой в руке.Простого взгляда на погодное распределение статей Д. достаточно, чтобы убедиться в том, что такая работа не по силам и самому талантливому человеку. В течение 1857, 1858 и половины 1859 г. Д. писал по 4 печатных листа ежемесячно. Это количество, огромное даже для компилятивной работы, а ведь Д. отдавал всего себя своей страшно интенсивной критической работе, он не писал, а горел. Что же удивительного, что он в конце концов надорвался. После смерти Д. писали, что он с детства был хил и болезнен; но это оказывается совершенно неверным. Его надломило только чрезмерное напряжение ума и сердца. С полным правом говорил он в последнем стихотворении своем, что умирает от того, что был "честен", т. е. слишком близко принимал к сердцу благо Родины и обязанность содействовать ему всем объемом своих душевных и физических сил.Чтобы предотвратить начинающуюся чахотку, редакция "Современника" отправила Д., весной 1860 г., за границу. Он прожил более года в Германии, южной Франции, Италии, но без существенного облегчения. В августе 1861 г. через Грецию и Константинополь он вернулся в Петербург и, медленно угасая, умер 17 ноября 1861 г. и похоронен на Волковом кладбище.Главным источником для биографии Д. являются "Материалы", собранные Н. Г. Чернышевским. Начало появилось в "Соврем.", 1862 г., № 1, а продолжение только 27 лет спустя, в "Русской Мысли", 1889 г. Смерть Чернышевского прервала печатание "Материалов" в журнале, но затем они были изд. отдельной книгой (М., 1890), причем обещан и 2-й т. Ср. также Аверкиева, в "Русском Инв.", 1861 г., № 267; "Соврем.", 1861 г., № 11; Пятковского, в "Книж. Вест.", 1861 г., № 22; "Библ. для Чт.", 1862 г., № 3; П. Бибикова, "О литер. деят. Н. А. Д." (СПб., 1862); Зайцев, "Белинский и Д."; Скабичевский, "Сочинения", т. 1; Евг. Марков, в "Русской Речи", 1880 г.; Горшков (М. А. Протопопов) в "Русск. Бог.", 1880 г.; В. А. Гольцев, в "Русской Мысли", 1885 г., № 12 и в книге "Об искусстве"; В. И. Модестов, в "Нови", 1886 г., № 6.С. Венгеров.