I
(Otto-Eduard-Leopold, F?rst v. Bismarck) — 1 апреля 1815 года в небольшом дворянском поместье Шенгаузене, расположенном в самом сердце Бранденбурга, этой колыбели бедной и едва приметной еще вначале прошлого века страны, так быстро выросшей в могущественное Прусское государство, род. Оттон-Эдуард-Леопольд Бисмарк. Имя его наполняет собой историю последних тридцати лет. Он представляет центральную фигуру, к которой стягиваются все важные исторические события второй половины XIX столетия.
Род Бисмарка — один из самых старинных родов. Его генеалогическое дерево раскинулось на целые семь веков. Среди владений, принадлежавших еще в XIII столетии епископам Гавельберга находилось местечко Bischofsmarck, откуда и происходит фамилия Бисмарк. Все предки его были верными слугами маркграфов бранденбургских, большинство из них с самых юных лет отдавалось военной службе, и эта любовь к военному делу, к оружию, блеску мундира, путем наследственности, перешла к их знаменитому современному нам потомку. Многие из его предков, как говорит предание, отличались необычайно страстным и вместе настойчивым, воинственным и даже буйным нравом. Один из этих предков в припадке бешенства совершил убийство, должен был оставить свою родину, явился в Россию, поступил на службу, но вскоре оказался замешанным в политические интриги Курляндии, за что был сослан в Сибирь. Помилованный, он вновь был определен на службу в качестве дипломата и окончил свою карьеру, занимая высший военный пост в Полтаве. Этот Людольф-Август Бисмарк был не единственным из Бисмарков, которому Россия оказывала гостеприимство.
Но если большинство из предков Бисмарка не признавали иной карьеры, кроме военной, зато отец Бисмарка не чувствовал никакого призвания к военному делу и рано вышел в отставку, предался со страстью сельскому хозяйству, предпочитая всему остальному независимую жизнь в родном наследственном гнезде. Он женат был на дочери талантливого публициста профессора Менкена, на которого смотрели как на якобинца только потому, что ему не были чужды идеи Вольтера и Руссо. Мать Бисмарка хорошо понимала цену серьезного образования и приложила все свои заботы, чтобы доставить его своим детям. Ее четвертому сыну, будущему первому канцлеру Немецкой империи, не было еще семи лет, когда она решилась поместить его в школу, желая несколько дисциплинировать неподатливую натуру ребенка. Карьера мальчика была намечена очень рано. Мать желала сделать из него дипломата, и ради этой цели было обращено особенное внимание на изучение новых языков. Двенадцати лет он перешел из первоначальной школы в одну из берлинских гимназий "Фридриха-Вильгельма", где оставался недолго, перейдя в другую гимназию или лицей, известный под именем "Серого Монастыря" (Grauer-Kloster). Бисмарк-мальчик нигде не уживался, он не мирился с строгой дисциплиной и некоторой суровостью, господствовавшей в то время в прусских школах; везде у него выходили столкновения с учителями, все жаловались на его буйный нрав. Все это не помешало юному Бисмарку окончить в 17 лет гимназический курс и вынести из него довольно основательное знакомство с историей, с латинскими классиками, с Шекспиром и, наконец, с родными поэтами — Гёте и Шиллером, словом, приобрести тот основной запас сведений, которым он всегда так искусно умел пользоваться при случае в своих политических речах. Окончив в Берлине гимназию, 17-летний Бисмарк отправляется в Геттингенский университет, где должен был изучать юриспруденцию. Но наука мало влекла к себе молодого, здорового, атлетически сложенного Бисмарка. Годы университетской жизни были для него годами особого рода, Sturm und Drang Periode. Лекции, научные занятия для него не существовали. Все свое время он отдавал охоте, фехтованию, гимнастике, верховой езде. Веселая компания, студенческие кутежи, ссоры из-за пустого, не значащего слова, дуэли, дуэли без числа — вот что наполняло его существование вдали от бдительного надзора его матери, которой так не нравилась жизнь "бурша", увлекшая ее сына. Двадцать семь дуэлей, шрам на щеке, умение пить, никогда не утрачивая ясности рассудка, — таковы были приобретения, сделанные им в Геттингенском университете. Не более посчастливилось науке и в Берлинском университете, куда перешел молодой Бисмарк в надежде нагнать потерянное время. И тут университет редко видел его в своих стенах; он появился несколько раз в аудитории Савиньи только для того, чтобы убедиться, что посещения лекций в последние два, три семестра будет для него бесплодно, что ему нужно засесть за работу дома, засесть прилежно под руководством толкового репетитора, чтобы быть в состоянии сдать экзамены. Худо ли, хорошо ли, он в 1835 году сдал юридический экзамен и тотчас же определяется на службу при Берлинском городском суде. Как не уживался он в школе, как не мог примириться с методической работой в университете, точно так не мог подчиниться неизбежной служебной дисциплине. Ему было тесно, душно в канцелярии. От судебной деятельности он переходил к административной, несколько раз менял места, но везде у него происходили недоразумения с начальством, и он кончал тем, что бросал избранную деятельность. Он не умел быть подчиненным, властный темперамент сказался очень рано. Достаточно было заставить его прождать лишние полчаса в приемной начальника, чтобы он тотчас отказался от дальнейшей службы. Его административная карьера была прервана именно благодаря такому случаю. Войдя в кабинет своего прямого начальника после долгого ожидания в приемной, Б. обратился к нему со словами: "Я явился к вам с просьбой предоставить мне кратковременный отпуск, но в течение длинного часа ожидания я имел время передумать и теперь прошу у вас отставки". Не более заманчивой показалась Б. и военная служба. Он искал себе деятельности по душе, но везде наталкивался на необходимость дисциплины, подчинения, с чем не мог примириться его независимый, чтобы не сказать необузданный характер. Еще раз попробовал он поступить на службу по администрации, но эта последняя проба убедила окончательно, что он не создан для канцелярской работы, что его темперамент не мирится ни с какой подчиненностью. Он покинул Берлин и уехал в деревню управлять двумя имениями, переданными ему его отцом. Приведение в порядок несколько расстроенных дел не помешало ему, живя у себя в поместье, вести веселую и бурную жизнь в обществе военной молодежи. Охота, танцы, попойки и кутежи никогда не прекращались, и Б. точно заботился лишь о том, чтобы оправдать данное ему прозвище "der tolle Bismarck". Бурные годы увлечений, видимо, еще не миновали для "сумасшедшего" Б., не обращавшего никакого внимания на негодование, возбужденное его поведением в соседних феодальных замках. Среди его разгульной жизни наступали, однако, и дни затишья, и в эти дни Б. отдавался работе, стараясь пополнить пробелы своего образования. История, философия были его любимыми занятиями. Молодые офицеры местного гарнизона были бы крайне удивлены, если бы застали своего собутыльника, погруженного в чтение философии Спинозы, которого он любил изучать в часы досуга. Смерть отца, последовавшая в 1845 г., заставила Б. еще более усердно заняться приведением своих дел в порядок, но занятие сельским хозяйством оставляло все же ему много свободного времени, а наступавшие более зрелые годы заставили его беспокойный ум тяготиться отсутствием более широкой деятельности. Год спустя после смерти отца в интимной жизни Б. произошла крупная перемена. Он решил жениться на дочери Гейнриха Путкамера. Предложение Б. испугало отца невесты. Репутация повесы, кутилы так прочно была установлена, что отдать дочь за "сумасшедшего Бисмарка" казалось чем-то невозможным. Но Б. с молодых лет отличался настойчивостью, и свадьба состоялась в 1847 г. Скоро изменилось и его общественное положение. Королевский указ 1847 г. вводил в Пруссию нечто похожее на представительное правление, и Б., заседавший в качестве владельца дворянского имения в провинциальном сейме, получил возможность явиться в качестве депутата в тот соединенный сейм или парламент, который созван был королем Фридрихом-Вильгельмом IV.
Фридрих-Вильгельм IV вступил на престол в 1840 году после смерти своего отца, Фридриха-Вильгельма III, обещавшего в тяжелые годы испытания, после целого ряда кровопролитных войн с "врагом человечества", Наполеоном, как бы в награду народу за принесенные им жертвы, даровать ему блага конституционализма. Обещание это осталось, однако, не исполненным. Напротив, после свержения Наполеона и заточения его на остров Св. Елены, после обуздания Франции и восстановления Бурбонов над всеми европейскими народами была учреждена неумолимо строгая опека Священного Союза. Фридрих-Вильгельм III слепо подчинялся приказаниям, шедшим из очага реакции обскурантизма, из Меттерниховской Австрии. Наследник его вспомнил об этом обещании, и так как он сам принимал участие в обсуждении того королевского рескрипта, которым возвещалось введение представительного правления, то он признавал себя как бы обязанным сдержать слово, данное так опрометчиво его отцом. Прежде всего, он учредил восемь провинциальных сеймов, правда, с самыми ограниченными правами, но одно существование этих провинциальных сеймов пробуждало и оживляло либеральные стремления. Учреждением этих провинциальных сеймов, или земских собраний, Фридрих-Вильгельм IV не признавал еще свою задачу исполненной, и в 1847 г. он издал декрет о созыве в Берлин представителей всех восьми сеймов. Этот-то соединенный сейм, или ландтаг, и был той ареной, на которой впервые выступил Бисмарк в качестве политического деятеля.
Более сорока лет прошло со времени первого вступления Б. на политическое поприще, и за этот долгий период времени многие его первоначальные взгляды изменились, политический горизонт расширился, события, государственная опытность заставили его отказаться от тех или других слишком узких идей, предубеждений и предрассудков, но вникая глубоко в его политическое миросозерцание, нельзя не признать, что в главных своих очертаниях и преимущественно в вопросах внутренней политики его "святая святых" 1847 г. осталась непоколебимой, и сорок четыре года спустя.
Б. явился в соединенный ландтаг убежденным представителем той феодальной, "юнкерской" партии, к которой он принадлежал по рождению, и горячим, смелым до дерзости борцом, за неприкосновенность ее символов веры. Символы эти сводились к признанию начала божественного права королевской власти, крепкой и незыблемой в Пруссии, как "бронзовая скала", о которую должны были разбиться все натиски нового демократического строя, заложенного историческим переворотом конца прошлого столетия. Королевская власть, по убеждению Б., является источником всех прав, всех вольностей народа, для нее чужды всякие обязательства, всякие договорные отношения с народом. Прусские короли, таково его credo, получили власть от Бога и потому ответственны только перед Богом. Всякие требования, обращенные к королю, незаконны. Народные права, противополагаемые королевской власти, представляют собой лишь слова, лишенные содержания. Он не боится упрека в обскурантизме, напротив, он гордится тем, что свято хранит эти "предрассудки средневекового обскурантизма". Он не отрицает пользы и значения народного представительства, но под одним лишь условием, чтобы воля короля всегда признавалась законом и чтобы народное представительство никогда не помышляло превратить королевскую власть в какую-то фикцию. В таких взглядах Бисмарка не заключается ничего нового, это были ходячие идеи феодальной партии, и если молодой депутат с самых первых своих шагов обратил на себя всеобщее внимание, то, конечно, не блеском, глубиной или оригинальностью своей реакционной проповеди, а лишь той формой, в которую он облекал свои "всосанные с молоком матери" идеи, своей смелостью, отвагой, необычайной уверенностью в конечном торжестве своих убеждений над убеждениями своих противников, подымавших знамя нового строя государственной жизни. С первой речи, произнесенной им в ландтаге 1847 г., необычайно ярко выступили вперед все те особенности лично ему принадлежащих, и никому другому, приемов в борьбе с врагами, все удивительное своеобразие его ораторского темперамента, вся та страстность, соединенная с необычайным самообладанием, словом, все те свойства и качества этого могущественного, но жесткого ума, которые время все только более и более закаляло. Несмотря на все происшедшие перемены, в чертах первого канцлера Немецкой империи нетрудно узнать черты молодого депутата первого скромного прусского ландтага. Бисмарк отнюдь не прирожденный оратор, но мало кто достигал своим словом такой силы впечатления. Он нисколько не заботится о красоте своей речи; он даже не старается убеждать; для него важно одно — выразить во всей полноте свою мысль и раздавить своих врагов. Чем более мысль его вооружает против себя его слушателей, тем резче он ее выражает; пусть его слово язвит, режет, оскорбляет, пусть поднимется целая буря негодования, он не отступит перед словом, выражающим то, что он думает в данную минуту. Обладая живым и сильным воображением, он умеет находить необычайно сильные и меткие образы; как молнии освещающие вопрос. Сжатые, но сильные формулы производят большее впечатление, чем длинные и иной раз красноречивые речи, эти формулы запечатлеваются в умах слушателей, читателей, толпы, а такого рода формулы рассеяны у Б. в изобилии. "Будьте уверены, мы не пойдем в Каноссу"; "единство Германии будет достигнуто не речами, а железом и кровью"; "наша связь с Германским союзом — болезнь, которую рано или поздно придется излечить огнем и желзом".... Все подобные выражения заключали в себе целую программу, и, подобно алмазу, режущему стекло, они врезывались в общественное сознание. С необычайным искусством Б. умеет пользоваться своим не очень тяжелым, литературным багажом: вульгарная цитата, заимствованная из какого-нибудь оперного либретто, сравнение, выхваченное из трагедии Шекспира, стих Гете или Шиллера превращаются у него в острые стрелы, пронизывающие его политических врагов, и в злую насмешку над идеями и убеждениями его противников. Если речи его никогда не увлекали своим воодушевлением, если у него нет ни одной речи, дышащей горячей любовью к народу, а тем более к человечеству, зато ни один крупный государственный человек не вызывал своим словом таких бурь, такого грома негодования. Б. с самого начала своей политической деятельности умел прекрасно пользоваться орудиями своих врагов. Трибуна соединенного ландтага 1847 года послужила для него орудием борьбы против парламентаризма. Стоя на этой трибуне, он без боязни поднял знамя абсолютизма, так как в нем одном он усматривал залог процветания своей родины. Войну, и войну беспощадную, он объявил всему, что только было запечатлено духом либерализма. Слово его свистало как бич, полное презрения к его врагам, врагами же его были все те, кто не разделял его политического идеала абсолютной монархии. Его ничто не смущает, его нельзя запугать. Перерывы, свистки, оскорбительные крики не заставляют его замолчать или покинуть трибуны. Он остается спокойным, полный самообладания, развертывает газету и читает или делает вид, что читает, пока шум не уляжется и он не получит возможность снова продолжать свою речь.
Проносится февральская революция. Вена, Берлин воздвигают баррикады. Революционное движение, запугивающее троны, вынуждает уступки, заставляет вступать в компромиссы с демократическими стремлениями. Один Б. остается верным себе и непреклонным. В демократическом парламенте он является все тем же ультрароялистом, всегда готовым защищать неприкосновенность королевской власти даже против самого короля. "Я не хочу лгать, — говорит он по поводу уступок, сделанных королевской властью, — заявляя, что меня радует политика, на которую я смотрю, как на заблуждение". Знамя абсолютной монархии выпало из рук короля, но Б. цепляется за него и отстаивает его неприкосновенность. Его враги, а имя им легион, агитируют, влияют на общественное мнение, он будет делать то же самое, он не пренебрегает никакими средствами. Он пишет статьи, содействует основанию органов феодальной партии, клубов, появляется в общественных собраниях, держит речи, он чувствует в себе силу помериться с революционным движением. Его реакционная, но все же мужественная роль обращает на себя внимание двора, его приближают к себе, и он воодушевляет королевскую власть на борьбу с демократической волной. В то время, когда во Франкфурте собирается немецкий парламент, рассуждающий о судьбах и будущем устройстве единой Германии, в Берлине буря затихает, революционное движение испускает последние вздохи, войска вступают в столицу, которую спешат объявить на военном положении. Зал народного собрания, избранного путем всеобщей подачи голосов, занимают солдаты, собрание переводится в провинциальный город, где через несколько недель оно умирает насильственной смертью. Королевский декрет прекратил его существование. Б. торжествует, но победа кажется ему не полной, для него это только еще начало конца. Королевская власть не вернула себе еще всех своих прерогатив. В феврале 1849 года снова созваны были палаты для пересмотра конституции, и Б. опять появляется в палате, чтобы добиться отмены всего того, что готова была предоставить народу недостаточно увереннная в себе королевская власть. Б., по его собственному выражению, не хочет знать другой конституции в Пруссии, кроме неограниченной монархической власти. Все то, что не только вышло из революции, но к чему прикоснулось революционное движение, он отталкивает с ожесточением. С энергией возражает он против самой возможности для прусского короля принять императорскую корону из рук демократов франкфуртского парламента. "Этот дар преподносит королю радикализм! Рано или поздно радикализм появится перед королем, требуя себе вознаграждения и указывая на эмблему орла на новом императорском знамени, скажет ему: не воображал ли ты, что этот орел дан тебе даром?.." — говорил Бисмарк, цитируя слова из либретто "Фрейшютца". Ненависть к радикализму заставляла его в это время громко высказываться против идеи немецкого единства. "Мы счастливы быть пруссаками и хотим остаться пруссаками", — восклицал он в парламенте доказывая, что прусское правительство должно покончить со всеми проектами объединения. Ненависть к либерализму его ослепляла. Он готов был растоптать все то, что менее двадцати лет спустя должно было его обессмертить и занести его имя на скрижали истории. Отказавшись от императорской короны, Фридрих-Вильгельм IV и его министр Радовиц не хотели все-таки отказаться от мысли переустроить Германский союз и образовать более тесный федеральный союз из второстепенных немецких государств под главенством Пруссии. С этой целью созван был федеральный парламент в Эрфурте. Бисмарк, усматривавший в таких начинаниях несомненное эхо революционного поветрия, восстал против всякой мысли о переустройстве Германии, требуя возвращения к старому порядку и доказывая, что Германский союз, возникший по мановению Венского конгресса, должен быть восстановлен во всей своей целости. Постановления эрфуртского парламента, утвердившего федеративный союз, вызвали враждебное отношение Австрии, только что развязавшей себе руки усмирением Венгрии, правда, при помощи русских войск. Австрия потребовала того, чего добивался Бисмарк — возвращения к старой организации Германского союза и безусловного устранения всяких попыток к его переустройству. Пруссии пришлось смириться. С одной стороны, грозное в то время слово императора Николая, решительно возвысившего свой голос в пользу притязаний Австрии, с другой — недостаточная боевая готовность Пруссии, повлияли более чем советы Б. на решение короля Фридриха-Вильгельма IV. Он порешил дать отставку министру Радовицу, представителю более смелой политики Пруссии, и заместил его, по указанию Б., Мантейфелем, готовым идти на всякие уступки, лишь бы умилостивить энергического руководителя австрийской политики князя Шварценберга, решившегося не только унизить, но и уничтожить Пруссию. Князь Шварценберг послал грозный ультиматум: или война, или смирение Пруссии и отречение от всяких замыслов на переустройство Германии. Для колебаний не было времени: не изъяви Пруссия покорности, через 48 часов австрийские войска вступили бы в ее пределы. Мантейфель бросился в Ольмюц, где и подписана была знаменитая конвенция, заставившая Пруссию преклонить колено перед своей соперницей Австрией. Пруссия была унижена, и принц Прусский, будущий император Вильгельм I, явился выразителем общественного мнения, глубоко почувствовавшего нанесенное оскорбление, когда он двумя словами охарактеризовал значение заключенной конвенции: "Ольмюц — это вторая Иена." И за первую, и за вторую ему суждено было отомстить. Один Б., верный традициям феодальной партии, радовался крушению всех планов, направленных к исключению Австрии из Германии. "В Австрии, — говорил он, — я вижу представительницу и наследницу древнего германского могущества, не раз и со славой обнажавшей немецкую шпагу". Достаточно было того, что требование об исключении Австрии из Германии и стремления к обединению последней под главенством Пруссии исходили от либеральной партии, чтобы заставить Б. отнестись к ним враждебно. В это время он был не только горячим сторонником Австрии, но и пламенным защитником обреченного на бессилие и ничтожество Германского союза. Б. торжествовал. Подчинение Пруссии Австрии означало также полную и безграничную реакцию во внутренней политике. Он желал, чтобы от движения 1848 года не оставалось даже и следа, и своими речами в палате он продолжал добивать прусскую конституцию, которая и без того уже превратилась в один лишь бледный призрак. Роль Б. в течение последних четырех лет в качестве застрельщика феодальной партии обратила на него внимание короля, оценившего его энергию и способности и увидевшего в нем самого подходящего человека для восстановления добрых отношений с Австрией. С этой то именно целью и был он назначен в 1851 году, сначала в качестве первого секретаря, а несколько месяцев спустя и представителя Пруссии при Германском союзе. Назначение Б. на этот щекотливый пост служит началом второго периода его политической деятельности, предоставившей ему возможность обнаружить во всей полноте его необычайные дипломатические способности.
Франкфурт был настоящей политической родиной того Б., которому суждено было занять такое преобладающее место в ряду государственных людей второй половины XIX в. Франкфурт был вместе с тем для него и политической школой, убедившей его в ошибочности взглядов феодальной партии на отношения Пруссии к Австрии и на жизненность Германского союза. Пост посланника при Франкфуртском сейме был прекрасной обсерваторией, с которой он мог проникнуть во все тайны европейской дипломатии. Достаточно ему было провести шесть недель во Франкфурте, чтобы убедиться, что "для зрителя политический мир представляется совершенно иным, чем для того, который стоит за кулиссами, и что различие взглядов обусловливается не одним только освещением". Обнародованная несколько лет тому назад дипломатическая переписка Б. за время пребывания его во Франкфурте показывает, как скоро совершилось превращение Б. из преданного сторонника Австрии в ее убежденного врага, он убеждается, что тесное единение Пруссии с Австрией существует только в воспомананиях Священного союза и что действительность не имеет ничего общего с таким воспоминанием, что всякое начинание Пруссии встречает решительное противодействие Австрии, что последняя не допускает и помысла о равноправности Пруссии, что Германский союз, великое значение которого он так недавно еще горячо отстаивал, решительно не способен служить целям органического развития немецкой политики. Б., никогда не останавливавшийся перед логическим выводом, приходил к заключению, что Австрия должна быть выкинута из Германии. На коренную перемену его взглядов немало подействовало также непомерное высокомерие австрийских государственных людей, аккредитованных при франкфуртском сейме. Такое высокомерие оскорбляло его чувство прусского патриота, и он не замедлил дать почувствовать, что представитель Пруссии никогда не унизится до положения австрийского вассала. Поездка его в 1852 г. в Вену для выполнения возложенной на него миссии по вопросу о таможенном союзе еще более его убедила, что Пруссия и Австрия не могут жить в мире, пока одна из них не будет выключена из Германии. Для Бисмарка не могло быть сомнения, что мирным путем вопрос этот не может быть разрешен, и, придя к такому убеждению, на все европейские события он уже будет смотреть с исключительной точки зрения грядущего столкновения двух немецких держав. "Каждый пруссак, — писал он из Франкфурта, — который занимал бы мой пост в течение некоторого времени, кончил бы тем, что усвоил бы себе привычку рассматривать все политические вопросы через призму австро-прусского соперничества". С такой именно точки зрения он смотрел и на разгоревшуюся Восточную войну. Война эта имела для него один только смысл: воспользоватся двусмысленным поведением австрийского правительства, забывшего об услуге, так недавно еще оказанной императором Николаем императору Францу-Иосифу, чтобы изолировать Австрию и подготовить на дипломатической шахматной доске такое положение, которое в более или менее близком будущем даст возможность произнести: шах и мат Австрии! Дуэль, начатую им с Австрией во франкфуртском сейме, он желал перенести на более широкую арену европейской политики. Сохранить традиционную дружбу с Россией и не раздражить против Пруссии Францию — такова была задача, которую он рекомендовал вниманию своего правительства. Его личная симпатия в это время принадлежала России, но, как политик-реалист, он всегда подчинял свои симпатии интересам своей родины. Его симпатии обусловливались выгодой, которую возможно извлечь для возвышения Пруссии над Австрией. Он не отрицал возможности наступления такого момента, когда Пруссия должна будет открыто стать на ту или другую сторону, но он настаивал только, чтобы за содействие Пруссии было выговорено "серьезное вознаграждение". Ничего, однако, он так не опасался, как войны с Россией из-за интересов Австрии. "Я испытываю кошмар при одной мысли, — писал он Мантейфелю, — что мы можем рисковать опасностью ради Австрии, к грехам которой король относится с такой снисходительностью, с какой я желал бы, чтобы Господь Бог отнесся к моим собственным грехам". Советы Б. не оставались без влияния на колеблющийся ум короля, и дружба России не была принесена в жертву интересам Австрии. Поведение Б. в эту эпоху обратило на себя внимание европейской дипломатии, и со всех сторон сыпались королю жалобы на враждебное отношение и к Австрии, и рикошетом к западным державам со стороны представителя Пруссии при франкфуртском сейме. "Смотрите, — заметил Бисмарку французский посланник в Берлине, — как бы ваша политика не привела вас к новой Иене". "Отчего же, — смело отвечал Б., — не к Лейпцигу или Ватерлоо?"
Б. нисколько не желал, однако, чтобы между Пруссией и Францией установились недружелюбные отношения. Напротив, весь поглощенный своей мыслью, что только войной может разрешиться вопрос о соперничестве Пруссии и Австрии в Германии, он желал, чтобы после окончания Восточной войны Пруссия постаралась привлечь на свою сторону симпатии Наполеона III. По его мнению, это было необходимо также и для того, чтобы Россия и Австрия не могли питать убеждения, что Пруссия всегда будет стоять на стороне врагов Франции. Если бы это было так, то эти державы "не дадут себе труда платить за дружбу Пруссии". Бисмарку не принадлежало еще по праву руководительство прусской внешней политикой, а между тем он старался уже непосредственно влиять на улучшение дипломатических отношений с Францией. В две свои поездки в Париж, в 55 и 57 годах, Б. сумел очаровать Наполеона III и расположить его к своей родине. Необычайная проницательность, отличающая Б., дала ему возможность еще в 1857 г. предвидеть войну Франции с Австрией из-за Италии и заранее наметить будущий образ действий Пруссии. Должна ли будет Пруссия, задается он вопросом, соединиться с Австрией и своей кровью отстаивать ее существование? Ответ его категоричен. Все, что может ослабить Австрию, все это служит к выгоде Германии, так как он предвидит, что "близко уже то время", когда Пруссия должна будет вступить в смертельный бой с своей вековой соперницей в Германии. Сила Б. — это уменье соединять смелость, решительность с удивительной предусмотрительностью. Он знает, что пройдет еще не один год, прежде чем пробьет час роковой борьбы с Австрией, но он убеждает не терять время и пользоваться всеми средствами не только для ослабления, но и для дискредитирования противника. Он недоволен уступчивостью Пруссии по отношению к Австрии, он хочет, чтобы его правительство выучилось говорить более твердым тоном, и лишь только правительственная власть выпала из рук утратившего рассудок Фридриха Вильгельма IV и перешла к принцу Вильгельму, Б. шлет ему подробную записку, в которой излагает целый план действий, направленный не только к вытеснению Австрии из Германии, но и к тому, чтобы федеральная конституция Германского союза превратилась в "исторический документ". Его записка — это обвинительный акт против Австрии и Франкфуртского сейма, и он желает, чтобы прежде судного дня все выставленные им пункты обвинения распространились и получили санкцию общественного мнения. В борьбе все средства хороши — это обычное правило Б., и он рекомендует правительству регента искать себе опоры в борьбе против Австрии в общественном мнении, в печати, в палатах — словом, в той нравственной силе, к которой еще так недавно он относился не иначе, как с презрением. Час тяжкого испытания для Австрии приближался. Предсказанная за два года вперед Б. война между Францией и Австрией вспыхнула в 1859 г. Если бы прусское правительство следовало указаниям своего представителя при Франкфуртском сейме, то оно воспользовалось бы этим моментом для вытеснения Австрии из Германии. У правительства регента не хватило на то решимости, оно сочло даже необходимым удалить из Франкфурта Бисмарка, как человека, слишком враждебно настроенного и против Австрии, и против Германского союза, лишь только стало ясным, что ничто не может уже предотвратить австро-французской войны. Правительство не желало, однако, отказываться от услуг Бисмарка, и оно поручило ему важный пост посланника в Петербурге. Покидая Франкфурт, Бисмарк вывез оттуда определенную программу, ясно сознанный план относительно ближайшей задачи Пруссии: коренного переустройства Германии. Осуществление этого плана в значительной степени зависело от благоприятной или недоброжелательной политики двух кабинетов: русского и французского. Политика Наполеона III как нельзя более содействовала целям, намеченным Бисмарком. Принцип национальностей, громко провозглашенный Наполеоном, вызов, брошенный консервативным началам Венского конгресса, решимость начать с Австрией войну из-за идеи итальянского единства — все это окрыляло надежды Бисмарка и давало ему увренность, что французское правительство, свысока смотревшее на какую-то Пруссию, не будет служить ему помехой для осуществления глубоко продуманного им плана. Но так ли благосклонно относится русский кабинет к возвеличению Пруссии насчет Австрии и даст ли он согласие на заклание детища Венского конгресса — Германского союза? Правда, в руках Бисмарка был уже крупный козырь: Австрия в Крымскую войну "удавила мир своей неблагодарностью", в то время как Пруссия остереглась стать на сторону врагов России. Тем не менее Бисмарк, как государственный человек первой величины во всем, что касалось внешней политики, прекрасно понимал, что образование в непосредственном соседстве России могущественного государства не может быть выгодно для ее интересов. Исследовать почву, подготовить доброжелательное отношение русского кабинета к задуманному им плану, обеспечить своей стране если не содействие, то по крайней мере заручиться уверенностью, что переустройство Германии не встретит препятствий со стороны России — такова была задача, поставленная себе Бисмарком. Никто не мог бы выполнить такую задачу с большим успехом, чем Бисмарк, успевший не только снискать, но закрепить за собой самые горячие симпатии русского двора. С берегов Невы Бисмарк с лихорадочно напряженным вниманием следил за направлением прусской политики. Нерешительность, колебания прусского кабинета, некоторые симптомы, указывающие на возможность заступничества Германского союза и Пруссии за Австрию в распре ее с Францией, приводили Бисмарка в крайнее раздражение. Он был недоволен ходом прусской политики, он усматривал слишком много сантиментальности и слишком мало реальной политики. Он не боялся упрека во вмешательстве не в свое дело, он то и дело шлет предостережения своему правительству, развивает свой план, свои взгляды, доказывает, что Пруссия должна воспользоваться затруднительным положением Австрии, чтобы улучшить свое положение в Германии, освободить себя от опеки германского сейма, руководствоваться исключительно прусскими интересами. В знаменитом письме к Шлейницу, прусскому министру иностранных дел, от 12 мая 1859 г. Б. доказывает, что существующие федеральные учреждения более не пригодны для Пруссии, что немцами пруссаки могут сделаться только тогда, когда Пруссия вступит в более выгодные для себя отношения с другими немецкими государствами, что ее положение в Германском союзе "язва, которую рано или поздно нужно будет врачевать железом и огнем (ferro et igne)". Он радуется, что два вековых врага Пруссии, Австрия и Франция, набросились друг на друга, и — другое время, другие песни! — жестоко иронизирует над теми, кто настаивает на какой-то солидарности консервативных интересов Австрии и Пруссии. Солидарность консервативных интересов — это для Б. превратилось теперь в опасную фикцию, в какое-то непозволительное донкихотство, служащее только помехой для выполнения высокой миссии, предназначенной прусскому королю и его правительству. Он приветствует освобождение Италии из-под власти Австрии, так как в этом освобождении он видит залог, начало освобождения Пруссии и Германии от пагубного первенства монархии Габсбургов. Свои идеи, программу, свой план возвеличения на счет Австрии и Германского союза, Б. не раз развивал перед принцем-регентом, вступившим в 1861 г. после смерти своего брата на прусский престол. Король Вильгельм вполне сочуствовал этим идеям, хотя далеко не питал такой уверенности в возможность их осуществления. Он сумел оценить Б., его решительность, энергию, твердость и необычайно проницательный и светлый ум и тотчас по вступлении на престол решился призвать Б. на более ответственный, но зато и влиятельный пост первого министра. Король Вильгельм, сочувствуя планам и цели Б., ясно сознавал, что для осуществления таких гордых замыслов прежде всего необходимо иметь хорошую и сильную армию. Давно уже король Вильгельм прилагал все свои заботы к тому, чтобы усовершенствовать боевые средства страны, и теперь по его приказанию был внесен в парламент проект военной организации, встреченный представительством страны больше чем с недоверием. Палата решилась отвергнуть все такие проекты. На почве военной организации и возник конфликт между палатой и правительством. Король Вильгельм признал в Б. наиболее подходящего человека для борьбы с парламентом и для проведения всех тех мер, которые должны были обеспечить успех задуманного ими дела. Б. был отозван из Петербурга, но прежде чем окончательно принять на себя ответственную роль руководителя прусской политики, Б. хотел поближе исследовать почву французской политики, и с этой целью он сам пожелал быть назначенным посланником в Париже. Недолго Б. оставался на своем новом посту, но время, проведенное им в столице Франции, не пропало бесследно. Он успел еще более распознать Наполеона, и с откровенностью, так мало свойственной до него дипломатам, он излагал пред молчаливым владыкой Франции свои виды на будущее, в котором покрытая славой и округленная в своих границах Франция встретит в усиленной и первенствующей в Германии — Пруссии твердую опору для возвещенной им национальной политики. Наполеон забыл, выражаясь образным языком царя Давида, что "уста льстивые говорят от сердца притворного", и с полной доверчивостью отнесся к медоточивым речам прусского посланника, оправдывая тем самым характеристику, сделанную последним, что Наполеон — это "крупная, но непризнанная бездарность". Бисмарк мог покинуть Францию уже с некоторой уверенностью, что Пруссия может смело идти к намеченной им цели, не опасаясь помехи со стороны парижского кабинета, и что Наполеон запутается в сетях, так искусно заброшенных им в мутное море европейской дипломатии. Во время пребывания Бисмарка во Франции положение внутренней политики еще более обострилось. Парламент не только продолжал оказывать противодействие правительственным проектам военной реформы, но противодействие это с каждым днем становилось еще решительнее. Вильгельм сознавал необходимость противопоставить парламенту человека неустрашимого, с железной волей, который сумел бы отстоять неприкосновенность прерогатив верховной власти, так незаконно оспариваемых, по его мнению, парламентом. К кому другому он мог обратиться, как не к Бисмарку, так смело в трудную годину революционного поветрия отстаивавшего абсолютизм. Бисмарк явился в Берлин, и с этой минуты он становится полновластным министром и, уверенный в своей несокрушимости, принимает на себя ответственность и за судьбу королевской власти, и за самую судьбу Пруссии.
С наступлением этого третьего фазиса его государственного служения открывается параллельная деятельность Бисмарка в качестве руководителя внутренней политики Пруссии и в качестве инициатора внешней политики. Если в последней он стяжал себе неувядаемую славу одного из самых крупных государственных людей нынешнего столетия, зато в сфере первой он не смог возвыситься над средним уровнем заурядных министров, не оставляющих по себе глубокого исторического следа. В течение длинного периода его тридцатилетнего господства деятельность Бисмарка по внутренней политике не ознаменована ни одной коренной реформой, ни одним широким начинанием. Она носила на себе не столько государственный, сколько полицейский характер. Он никогда не желал признать, что истинная крепость и устойчивость государственного порядка обусловливается тем, чтобы каждый гражданин любовно охранял существующие учреждения. Внутренняя политика Бисмарка — это постоянная дуэль правительства с народом. Правда, в этой дуэли он почти всегда оставался победителем, он не только наповал убивал многих из своих противников, но и жестоко ранил не один идеал немецкого народа. В борьбе с парламентаризмом он был настоящим бретером. Несколько лет продолжался конфликт между королевской властью и народным представительством, и в течение всего этого времени Бисмарк один почти выносил на своих плечах всю тяжесть борьбы. Положение было самое натянутое. Палата депутатов последовательно отвергала правительственные проекты военной реорганизации, не утверждала сметы расходов, вотировала против представляемых бюджетов — словом, ставила, по-видимому, правительство в безвыходное положение. Нужно было или идти на компромисс с народным представительством, признать себя побежденным, или же решиться на нарушение конституции и управлять государством самовластно, абсолютно. Б. не колебался. Правам народа он снова, как в революционные годы, противопоставил независимость и неприкосновенность королевской власти, которая одна должна ведать военную организацию. "Армия, — утверждал он, — должна быть вне зависимости от парламента, если Пруссия не отказывается от своей великой миссии;.. .границы Пруссии неблагоприятны. Великие вопросы эпохи, — оправдывает он свою политику, — разрешаются не речами и не голосованием большинства, но железом и кровью". Все его доводы были тщетны. Палата объявляла антиконституционным всякий расход, сделанный без ее согласия. Не решаясь на открытое уничтожение конституции, Б. доказывал, что правительство, не нарушая конституции, может обходиться без согласия палаты депутатов. Власть, говорил он, представляется тремя органами: королем, палатой господ и палатой депутатов. Согласие двух первых делает излишним согласие третьего органа власти. Его теория сводилась к тому, что когда возникает конфликт между тремя органами власти, то на чьей стороне сила — тому и принадлежит настоящая власть. Эту теорию граф Шверин формулировал тремя словами: "сила подавляет право". Конституционные теории Б., никого, конечно, не убеждая, вызывали лишь более сильное раздражение в палате депутатов, превратившейся в арену самых бурных сцен. Волнение распространялось на все государство, и правительство порешило закрыть сессию. Б, никогда не умевший забывать оскорблений, мнимых или действительных, и оставлять их без мщения, тотчас по закрытии сессии возбудил целую серию преследований депутатов за речи, произнесенные ими в палате, но магистратура еще раз доказала, что il y a des juges ? Berlin. Общественное мнение громко высказывалось против Б., и о