? песни вольного размера, исполняемые под звуки бандуры или кобзы, произведения малорусского казацкого эпоса, одно из замечательнейших явлений славянской поэзии. Д. резко отличаются от великорусских былин. Былины уже издавна забывались народом и сохранились только в захолустьях, незатронутых исторической жизнью; Д. до последних десятилетий оставались фактом народной жизни, хотя и были достоянием не всего народа, а кобзарей, странствующих певцов-слепцов (см. Вересай, Крюковский). Д. выросли из живых событий, еще свежих в народной памяти, изображенных с неостывшим еще возбуждением народной борьбы. При всем поэтическом колорите этих произведений в них нередко с точностью может быть указан исторический факт, послуживший им основанием, лицо, выбранное в герои, наконец, общественные и бытовые отношения эпохи казачества. Д. рассказывают о борьбе с турками и татарами в степях и на Черном море, о войнах с Польшей, рисуют одинокую смерть раненого казака в степи, бедствия невольничества; с особенной любовью описываются образы народных героев, которые каким-либо необычным способом избавили себя и товарищей от ужасной неволи, как, напр., в Д. о Самойле Кошке или Кишке, замечательнейшей и по своему объему, и по своим поэтическим достоинствам. Главный мотив в Д. ? идея свободы личности от всякого рода насилий. В Д. воспроизводится тот момент в истории казачества, когда оно не выделилось еще в привилегированное сословие. Одна только Д. о Ганже Андыбере изображает сословную рознь в среде самого казачества; все ее симпатии на стороне казака-нетяги (неудачника), презираемого "дуками-серебряниками".
В Д. ярко отражается душевный склад малороссиян, заключающийся в лирическом отношении к явлениям жизни и выражающийся то в элегическом, то в сатирическом настроении, то в соединении того и другого. В полном соответствии с этим внутренним строем Д. находится стихотворная их форма, поддающаяся всем оттенкам господствующей над нею мысли. В этой неразрывной связи вольного стихотворного размера и внутреннего строя Д. и кроется тайна их поэтической привлекательности. В Д. редко встречаются стихи, равномерные по объему: есть стихи более чем в 40 слогов и стоят они рядом со стихами в 7 и 8 слогов; иногда стих в 20 слогов стоит рядом с 10-сложным, а этот последний ? с 5-ти и 4-сложным. Каждый стих Д., каков бы ни был его объем, заключает в себе одно риторическое ударение. Для более отчетливого отличения одного стиха от другого служит рифма, преимущественно глагольная, причем одна и та же рифма соединяет иногда более десятка стихов. От однообразия рифм получается впечатление текучей, плавной речи. Все Д. поются одним заунывным напевом, чрезвычайно типичным, но по музыкальному рисунку очень незамысловатым [А. С. Фаминцын ("Домра и сродные ей музыкальные инструменты", СПб., 1891), затронувший вопрос о музыке Д., находит, что мелодии их "основываются по большей части на своеобразных гаммах, хроматически украшенных. Эти гаммы, с их напряженными чрезмерными интервалами, совсем неизвестны и чужды великорусскому слуху и мало свойственны малорусскому народному пению". Нет, однако, основания предполагать непосредственные иноземные влияния на стиль бандуристов-слепцов, так как в самом быту южнорусск. казачества было немало вост. элементов, начиная хотя бы с кобзы, заимствованной у татар.]. Пользуясь подвижностью стиха, для которого необязательна соразмерность частей, исполнитель Д. является его истолкователем, придавая ему то или другое выражение сообразно с настроением собственного чувства. Отсюда лирический, страстный тон, который вносит особую задушевность в музыкальное исполнение Д. Нередко в самом конце Д. певец прерывает нить рассказа, чтобы высказать свою мысль, обыкновенно содержания нравоучительного. Логическим требованиям мысли, стремящейся к выражению всестороннему, законченному, вполне соответствует и периодическая речь, которая преобладает в Д., постоянное употребление сложных предложений, переполненных предложениями придаточными и всякими пояснительными словами, отчего течение речи замедляется и она делается тягучей. Встречаются часто образцовые периоды, как будто составленные по всем правилам риторического искусства: только неподдельная искренность, присущая народному слову, заставляет верить, что эти периоды созданы народом, а не написаны рукой опытного стилиста. В самом языке Д., который позднейшие кобзари сами не считали языком простым, обыкновенным, замечаются черты, сближающие Д. с произведениями старинной южнорусской письменности (книжные, церковнославянские элементы речи, постановка глагольных сказуемых в конце предложения). Эти отражения книжных влияний, давно уже подмеченные исследователями, но с особенною силою выставленные П. Житецким ("Мысли о народных Д.", Киев 1893), проливают некоторый свет на происхождение Д. Певцы Д. стояли на высоте национального самосознания, представителем которого было в свое время казачество. Д. вышли из той полународной, полукнижной среды старцев, или дидов, и странствующих школьников, которая сосредоточивалась в шпиталях и школах старинной Малороссии, стоявших под попечением церкви. Эта среда и послужила почвой для взаимодействия песенного и виршевого творчества, на которой выработалось своеобразное поэтическое творчество Д., народное по мировоззрению и языку и в то же время книжное по особенному складу мысли и способам ее развития и выражения. Самый язык Д. представляет замечательное приспособление книжных элементов речи к народным. Д. предназначались для широкого круга слушателей, которые искали в них серьезного ответа на вопросы жизни семейной, общественной и политической. Вот почему творцы Д. и облекали свою мысль в поэтические образы, почерпнутые из близкого народу песенного материала. Влияние песни наиболее сильно в Д. более ранней эпохи. Если событие, изображенное в Д., было совсем не заурядное или же слишком известное поэту, который мог быть очевидцем и даже непосредственным участником его, то песни теряли свое значение: творец Д. предоставлен был самому себе и должен был искать вдохновляющего настроения в самом событии. Таковы, напр., Д., изображающие эпоху Богдана Хмельницкого; они отличаются ярким колоритом, так как слагались под непосредственным впечатлением событий, и в то же время сухим реализмом, в котором слышится жесткий смех над побежденным врагом; нет в них почти ничего, что напоминало бы тонкий и нежный рисунок народных песен. В XVIII в. быстрый натиск кровавых событий заставил, по-видимому, певцов перейти к более подвижной форме поэзии, чем Д., да и в сознании самих гайдамаков помутились уже старые идеалы казачества, поэтому и деяния их не могли быть воспроизведены в Д. с их обычным окончанием ? прославлением героев. Д. сохранились в гетманщине, где в среде мелкого хуторного панства не утратились поэтические предания казацкой старины, воспетой в Д.; здесь приютились певцы народных Д., но в XVIII в. они уже не обладали творческой силой: ни одно событие XVIII в. не воспето в Д. Лишь из первых годов этого ст. мы имеем полупесню, полу-Д. о популярнейшем герое старинной Малороссии ? Семене Палии; но уже в самом смешении двух разных стилей выразилось падение творчества Д.
Впервые о Д. упоминается в анналах Сарницкого под 1506 г., т. е. почти в одно время с первыми литературными известиями о самом казачестве. Ныне название это почти неизвестно в народе; позднейшие кобзари называли Д. пса'льмами или же песнями про старовину. Первый опыт собирания Д. сделан кн. Н. А. Цертелевым в 1819 г.; затем Д. появились в сборниках Максимовича, Срезневского, Лукашевича, Метлинского, Костомарова, Антоновича и мн. др. При издании Д. не обошлось дело без обмана: вместе с подлинно народными Д. пущено было в обращение и несколько подложных, но последние были окончательно выделены Костомаровым ("Вестник Европы", 1874 г., ¦ 12). В Галиции слово Д. сохранилось в древнем южнорусском значении в смысле песни вообще. Указания на литературу см. в вышеназванном соч. П. Житецкого, который приводит и исследует варианты Д. по замечательной рукописи А. А. Котляревского. Ср. еще Neyman, "Dumy ukrainskie" (Odbitka z "Ateneum", 1885); Лисовский, "Опыт изучения малорусских Д." (Полтава, 1890). Музыка Д. записана Лисенко в "Записках юго-западного отдела Имп. русск. географ. общ." (т. I, Киев, 1874) и в "Киевской Старине" (1888 г., ¦ 7).