Значение слова ВЕСЕЛОВСКИЙ в Литературной энциклопедии

1.[/b] [trn][m2]Александр Николаевич [1839—1906] — знаменитый русский литературовед, академик, профессор Петербургского университета и Высших женских курсов. Р. в Москве, в дворянской семье военного педагога-генерала. Будучи по Московскому университету (окончил в 1858) учеником акад. Ф. И. Буслаева, виднейшего у нас представителя Гриммовской мифологической школы, молодой ученый и сам в первое время выступал ее приверженцем. «Увлекали, — рассказывает он в своей автобиографии, — веяния Гриммов, откровения народной поэзии, главное — работа, творившаяся почти на глазах, орудовавшая мелочами, извлекавшая неожиданные откровения из разных „Цветников“, „Пчел“ и т. п. старья». Но даже в эту раннюю пору юного В. совершенно не удовлетворяли главные особенности «Буслаевской струи», «постановка мифологических гипотез» и «романтизм народности»... В студенческих же кружках В. увлекается чтением таких позитивистов и материалистов, как Фейербах, Герцен и особенно Бокль (автор «Истории цивилизации в Англии»), за к-рого он «и впоследствии долго ломал копья». Под влиянием книги Дёнлоп-Либрехта («Geschichte der Prosadichtungen»), затем диссертации А. Пыпина «Очерк литературной истории старинных повестей и сказок русских» [1855], составившей эпоху в историографии русской лит-ры, а гл. обр. в результате своих собственных культурно-исторических штудий в Германии и Италии ( см. его монографию «Вилла Альберти», 1870) — В. сравнительно скоро убеждается в крайней односторонности модной тогда мифологической школы, представители которой, по меткому его выражению, «долго витали в романтическом тумане арийских мифов и верований». Как шестидесятник и убежденный поклонник точного знания и естественно-научных методов исследования В. «с удовольствием спускается к земле» и примыкает к наиболее тогда позитивной школе Бенфея, к-рая в отличие от Гриммовской школы выдвигала теорию лит-ых заимствований и международного лит-ого взаимодействия на основе не доисторического племенного родства, как это делали мифологи, а историко-культурного общения всех народов Запада и Востока. Именно эта теория надолго определила собой исторический характер и научную методику его капитальных исследований, особенно по средневековой лит-ре и фольклору. Общим же направлением методологического пути как [m2]195 историка и теоретика литературы В. обязан главным образом непосредственному воздействию Тэна и Бокля. Но весьма характерно, что испытавши на себе сильное влияние Ипполита Тэна, особенно его учения о среде и детерминизме в искусстве, В. стремился исправить и дополнить его психологический историзм материалистическим историзмом Бокля при помощи методики исследования вышеуказанной бенфеевской школы. Разработанный таким образом сравнительно-исторический метод впервые нашел свое теоретическое оформление во вступительной университетской лекции 1870 — «О методе и задачах истории лит-ры как науки», а первоначальное применение в работе молодого профессора — «Новые отношения муромской легенды о Петре и Февронии и сага о Рагнаре Лодброке» [1870]. Последний оригинальный этюд открывает собой длинную серию такого рода сравнительно-исторических работ, которые печатаются в «Журнале МНП в течение 70-х и 80-х годов. В них мастерски прослеживаются своеобразные судьбы разного рода элементов мировой поэзии: бродячих сюжетов, мотивов, поэтических схем-формул, образов-символов и т. д. Но убежденным представителем бенфеевской школы В. выступил в своей докторской диссертации 1872 — «Из истории лит-ого общения Востока и Запада. Славянские сказания о Соломоне и Китоврасе и западные легенды о Морольфе и Мерлине». В этой книге автор решает один из крупнейших вопросов литературного общения Востока и Запада. Изучая историко-культурные пути проникновения восточных преданий о Викрамадитье, Джемшиде и Асмодее через талмудические и мусульманские легенды о Соломоне и византийско-славянские апокрифы и повести о Соломоне и Китоврасе в западные сказания о Морольфе и Мерлине, В. доказывает, что главными узловыми пунктами передачи лит-ого влияния с Востока на Запад оказались Византия и юго-восточные славянские страны, а главными лит-ыми посредниками — средневековые переводчики, преимущественно повидимому евреи. Несмотря на то, что вопрос, к-рый в данном случае решает В., уже подвергался до него частичному рассмотрению (Валентин Шмидт, Бенфей, Юлиус Браун и А. Пыпин), монография его, по признанию акад. Буслаева, представляет собой «самый лучший опыт из всех, какие только на русском яз. были — в приложении бенфеевской теории литературного заимствования к разработке русских источников рукописных и устных, в их связи с поэтическими преданиями Зап. Европы». Чтобы понять весь научный смысл такого рода капитальных, хотя и чисто фрагментарных трудов В. в этот период его деятельности, необходимо ясно представить себе те очередные задачи, какие властно выдвигала едва только зарождавшаяся тогда сравнительная наука о литературе. Вот в каких чертах изображал в 1873 это новое [m2]196 движение один из главных его представителей в Европе: «Основания этой науки, — говорит Эстерлей, — только что положены, и то не везде; еще много нужно собирать, ломать, обтесывать камни, потому что здание готовится обширное и грандиозное. Никто не знает архитектора и лишь немногие видели план, а несмотря на то, все строго работают в одном направлении, хотя бессознательно, как будто по инстинкту: это работа пчел и муравьев...» Именно этой скромной и непритязательной «работе пчел и муравьев», в связи с определением конкретных путей распространения и развития элементов мировой поэзии, Веселовский и посвятил весь средний период своей деятельности, начиная с указанной монографии «О Соломоне и Китоврасе» и кончая капитальным двухтомным исследованием «Из истории романа и повести» [1886—1888]. Будучи непримиримым противником всякого рода романтики и метафизики, В. стремился пользоваться такими приемами выяснения литературной закономерности, какие диктуются методом «естественно-научным» и на какие его уполномачивали бы лит-ые факты и явления массового характера. «Отыскать эту закономерность, — писал он еще в 1873, — можно будет разумеется не путем метафизических построений, а тем торным путем, по к-рому стремятся итти все современные науки: необходимо начать с начала, с собирания фактов в наибольшем числе, сказов, поверий, обрядов, подбирая сказки по мотивам и сочетаниям их, поверья по содержанию, обряды по годовым праздникам или тем обыденным отношениям (свадьба, похороны и т. д.), к к-рым они бывают привязаны». «Такое расположение в перспективе, — убеждает он читателя, — лучше выяснит внутреннюю закономерность народно-поэтического организма, чем всевозможные эксперименты теоретиков на этой земле незнаемой...» Сделавшись в начале 70-х гг. наиболее последовательным у нас представителем сравнительно-исторического метода и теории заимствований, В. тем не менее относился к Бенфею довольно независимо и самостоятельно. Поэтому там, где это было возможно, он стремился использовать и мифологическую теорию, так как в отличие от других бенфеистов полагал, что данные направления не исключают друг друга, а скорее дополняют. По учению В., теория заимствований может быть применима лишь в тех случаях, когда речь идет «о сюжетах, то есть о комбинациях мотивов, о сложных сказках с цепью моментов, последовательность к-рых случайна и не могла ни сохраниться в этой случайной цельности (теория самозарождения), ни развиться там и здесь в одинаковой схеме из простейших мотивов (теория мифологическая)». Такого рода заимствования сложных сюжетных образований представляют собой далеко не случайные явления. Наоборот, все они так или [m2]197 иначе всегда вызываются соответственными культурно-историческими событиями и процессами. Попытки же применить мифологическую «экзегезу» могут иметь место лишь тогда, «когда уже кончены все счеты с историей» и мы имеем дело не с сложной сюжетной схемой, а с отдельным мотивом, составляющим «простейшую повествовательную единицу, образно ответившую на разные запросы первобытного ума или бытового наблюдателя». Но в конце концов В. разочаровался и в теории заимствований, сыгравшей решающую роль в его исследованиях 70—80-х гг. Под влиянием английских антропологов и этнографов он приходит к построению так наз. этнографической теории как теории самозарождения встречных лит-ых течений. Сходство и повторяемость примитивных сюжетных схем, мотивов и образов-символов объясняются этой теорией «не только как результат исторического (не всегда органического) влияния, но и как следствие единства психических процессов, нашедших в них выражение». Речь идет в данном случае о влиянии аналогичных общественно-бытовых условий, порождающих соответственные качества среды, в связи с единством законов человеческой эволюции и цивилизации. Аналогичные же качества среды естественно могут иногда в разных странах порождать аналогичные лит-ые течения и формообразования. При этом необходимо иметь в виду, что «учение это, — как его формулировал В., — а) объясняя повторяемость мотивов, не объясняет повторяемости их комбинаций; б) не исключает возможности заимствования, потому что нельзя поручиться, чтобы мотив, отвечавший в известном месте условиям быта, не был перенесен в другое как готовая схема» (пример: «Муж на свадьбе жены»). Этнографическая теория поэзии в свою очередь привела В. к тому, что метод сравнительно-исторический, становясь фактически, в процессе исследовательской работы, методом историко-этнографическим, — так его иногда называл сам В., — к концу 80-х гг. преобразовался у него под влиянием доктрины Спенсера, а также «Поэтики» Вильгельма Шерера — в эволюционно-социологический метод. Это преобразование метода всего легче проследить, если проанализировать те многочисленные неопубликованные курсы, к-рые В. читал на протяжении долгих лет в СПБ. университете и на ВЖК, особенно самый обширный литографированный курс — «Теория поэтических родов в их историческом развитии», читанный им от 1881 до 1886. Непосредственное применение им эволюционно-социологического метода мы находим уже в его монографии о Бокаччо и отчасти в книге о Жуковском. Наиболее же тонко и мастерски Веселовский применял этот метод к изучению истории и социологии поэтических форм в замечательной, хотя далеко не законченной поэтике. [m2]198 Исключительное влечение и любовь В. к западной культуре привели к тому, что по окончании университета он жил целое десятилетие за границей, где интенсивно работал, подготовляясь к ученой профессорской деятельности. Пробыв несколько лет в Мадриде, Берлине и Праге, молодой ученый окончательно осел в Италии (во Флоренции), где очень радушно был принят итальянскими учеными и где так освоился с новыми условиями жизни, «что о России перестал и думать», у него «явилась даже идея и возможность совсем устроиться в Италии». Под влиянием этих интересов и научных занятий над рукописями в итальянских книгохранилищах, В. на всю жизнь пристрастился к изучению итальянского Возрождения, затеяв одно время даже «обширную историю» его, начиная «чуть ли не с падения империи»... Изучению этой именно эпохи и посвящены главные труды его по истории новоевропейской лит-ры. Сюда относятся: монография «Вилла Альберти», двухтомная монография о Бокаччо, очерк о Петрарке, статьи о Данте, Бруно и др., переведенные и на итальянский яз. ( см . Собр. сочин. В., изд. Академии наук, тт. II—VI). Из работ В. об Италии первое место занимает капитальное исследование о Бокаччо, в связи с его средой и сверстниками, исследование, к-рое появилось в печати в 1893, знаменуя собой наступление третьего периода деятельности В. В двухтомном труде итальянский «поэт любви и славы» изображается как один из наиболее типичных носителей того нового социально-психологического «стилевого комплекса», к-рый вырабатывался в период раннего итальянского гуманизма, под влиянием разложения старых средневековых систем, папства и империи. Бокаччо — сын простого купца, выдвинувшийся из «толпы» исключительно благодаря преимуществам своего духовного развития, — ярко вырисовывается в монографии Веселовского как представитель новой социальной группы (см . « Бокаччо » ) . При всех крупных достоинствах этого труда, мы и здесь можем наблюдать необыкновенное пристрастие автора к эмпиризму. Нагромождение всякого рода литературных, биографических и библиографических фактов, целое море бесконечных цитаций, имевших целью дать впечатление подлинников, постоянное стремление соблюдать полную «объективность» — все это сильно препятствовало всякого рода широким обобщениям, хотя бы в пределах того эволюционно-социологического анализа явлений стиля, которым здесь пользуется автор. На протяжении всей этой монументальной монографии красной нитью проходит идея, к-рую автор формулирует следующим образом: «„Гуманизм“ в период своей сознательности — это романтизм самой чистой расы, перед к-рой открылась обетованная земля и забытые народные основы». Чрезвычайно характерно, что единственная крупная работа, к-рую В. оставил нам [m2]199 по новой русской лит-ре, была также посвящена представителю раннего романтизма в русской поэзии — В. А. Жуковскому, своеобразному преломлению «русского гуманизма», столь чуждому, казалось бы, самому «духу» эпохи итальянского Возрождения. До В. образ нашего поэта «чувства и сердечного воображения», под влиянием таких биографов его, как Зейдлиц, Плетнев и особенно Загарин, непомерно идеализировался и по установившейся традиции изображался с чисто иконописной стереотипностью как недосягаемый идеальный образ поэта «не от мира сего»... И если окончательно освободиться от влияния этой традиции повидимому не удалось и В., то зато он первый почувствовал необходимость разрушить эту «патриотическую» традицию и подойти к Жуковскому как к определенному общественно-психологическому типу, — в полном соответствии с фактами исторической действительности. Для такой «реальной характеристики» личности и творчества поэта В. использовал колоссальное количество накопившихся после книги Загарина лит-ых материалов и «человеческих документов». Любопытно, что исследователю-эмпиристу особенно важны и дороги были при этом именно мелкие черты, «трепещущие жизнью»... Все это дало ему возможность ввести «личный момент» лирики Жуковского в «надлежащие границы, в большем соответствии не только с качеством чувства, но и с нравственными и житейскими идеалами поэта». Для нашего времени наиболее актуальное значение сохранили те главы, в к-рых В. дает первый опыт строго научного исследования поэтики и стиля Жуковского как представителя самого раннего русского романтизма или «русского сентиментализма карамзинской школы». Таковы главы: I — Эпоха чувствительности, XIV — Поэтика романтиков и поэтика Жуковского и XV — Народность и народная старина в поэзии Жуковского. И в этой монографии В. ярко сказались указанные уже недостатки исследований В., понижающие их актуальность и даже научную ценность для современного литературоведения. Чрезмерное стремление к чисто внешнему объективизму фактически приводит автора к релятивизму и отказу от более или менее законченного эволюционно-социологического синтеза. Конечная же цель всех изысканий Веселовского была всегда одна и та же, как тогда, когда он занимался сравнительно-историческим анализом разнообразнейших текстов мировой поэзии, так и тогда, когда изучал творчество поэта, рассматриваемого как общественно-психологический тип определенной группы, среды, или наконец тогда, когда строил обобщения чисто теоретического характера. Открыть точным «естественно-научным» методом, посредством «микроскопа и лупы в руках», на точно установленных массовых лит-ых фактах основные социально-исторические законы [m2]200 поэтической продукции и всю закономерность международного лит-ого процесса, — вот чего так упорно добивался всю свою жизнь великий литературовед. И все дело было в том, что «тайных пружин» историко-литературного процесса Веселовский доискивался не столько в творчестве гениальных поэтов, этих редких «избранников неба», сколько в их лит-ой и социально-культурной среде. А т. к. всякий поэт по существу — групповой, то его изучение должно начинаться не сверху, а снизу, на тех массовых лит-ых и культурно-социальных явлениях, к-рые непосредственно определяют данную группу и среду. Таковы были те основные предпосылки, которые объясняют главные особенности научной деятельности В. Исключительно «гелертерская» форма всех изысканий 281 работы В., необычайное многообразие нагроможденных бесчисленных фактов различных лит-р и культур, фрагментарный и чисто аналитический характер наиболее капитальных и ценных его трудов — все это делает научное наследие В. мало доступным для широкой публики. Эти же особенности его гениальных исследований легко объясняют и тот факт, что образовавшаяся в свое время вокруг имени В. сравнительно-историческая школа (К. Тиандер, Е. Аничков, Д. Петров, Ф. Батюшков, В. Шишмарев, — наконец, уже в дальнейшем, Ф. де Ла-Барт) фактически не только не сумела успешно продолжать «дело» его жизни, но и не успела даже полностью раскрыть всю его глубокую историко-литературную и теоретическую концепцию. Этим же в значительной мере объясняется слабое влияние ее на представителей различных направлений современного литературоведения. Необыкновенная судьба научного наследия В. весьма поучительна. Она наглядно показывает, что одних принципов «историзма», «эмпиризма» и внешнего «объективизма» методологически далеко недостаточно для решения тех сложных социально-исторических проблем литературоведения, к-рые впервые были выдвинуты основоположником «Исторической поэтики». Большая часть его виртуозных аналитических изысканий могла иметь чрезвычайно крупное, а иногда и решающее значение лишь в ту эпоху, когда закладывались самые основы сравнительной истории лит-ры. По общему методологическому замыслу все они представляют интерес и для нашего времени. Но не этим работам В. принадлежит будущее. Фактически они уже давно успели потерять свое актуальное значение, оставшись почти неиспользованными для непосредственного строительства науки о лит-ре. Современные литературоведы-социологи подходят к этим лит-ым фактам по-новому. В. являлся едва ли не основоположником эволюционно-социологического метода в применении к изучению формальных явлений поэтического стиля и к основным проблемам теоретического характера, которые [m2]201 составляют содержание его «Исторической поэтики». Построенное на позитивно социологической основе это грандиозное, хотя и далеко незаконченное теоретическое сооружение должно было представлять собой самое высшее обобщение и синтез всей его долгой и необыкновенно плодотворной научной деятельности. Необходимо однако признать, что научный замысел Веселовского таил в себе целый ряд неизбежных внутренних противоречий. Наряду с другими причинами, эти последние сильно препятствовали не только построению той «законополагающей» науки о поэзии «номотетического характера», каковую он сооружал, но и логическому завершению ее незаконченного замысла. Это была разумеется не вина, а беда нашего исследователя эволюциониста, к-рый тщетно доискивался законов органического процесса лит-ого развития. Между тем, — как это все более выясняется, — та поэтика, основы которой заложены в его теоретических построениях, в действительности может быть построена не как «историческая» или «эволютивная», а исключительно, как социологическая поэтика — на основе принципов марксизма. Библиография: I. Собр. сочин. А. Н. Веселовского, 26 тт. Пока появились тт. I, II (вып. I), III, IV, V, VI и VIII (вып. I), СПБ., 1913; Симони П. Н., Библиогр. список учено-литерат. трудов Веселовского, СПБ., изд. Акад. наук, 1921. II. Пыпин А. Н., История русской этнографии, т. II, СПБ., 1890 (там же краткая автобиография); Браун Ф. А., А. Н. Веселовский [1838—1906], некролог, Журн. МНП, № 4, 1907; Жданов И. Н., Собр. сочин., т. II, СПБ., 1907; Петров Д. Н., А. Н. Веселовский и его «Историческая поэтика», Журн. МНП, № 4, 1907; Трубицын H. H., А. Н. Веселовский, Изв. 2-го отд. Акад. наук, т. XII, кн. 3, СПБ., 1907; Ягич И. В., акад., История славянской филологии, вып. I, СПБ., 1910; Аничков Е., «Историческая поэтика» А. Н. Веселовского, «Вопросы теории и психологии творчества», т. I, изд. 2, Харьков, 1911; Тиандер К. и Карташов В., Опыт популяризации «Исторической поэтики» А. Н. Веселовского, «Вопросы теории и психологии творчества», т. II, вып. I, Харьков, 1911; Памяти А. Н. Веселовского, сб. ст. и дневников, СПБ., 1921; Аничков Е., В., «Slavia», Rocnik, I, Se?it 2, a 3, 1922; там же Se?it 4, 1923; Энгельгардт Б. М., А. Н. Веселовский, П., 1924; Казанский В., Идея «Исторической поэтики», «Поэтика», сб. ст., т. I, Л., 1926; Якобсон Л. Г., Александр Веселовский и Вильгельм Гаузенштейн, «Печать и революция», кн. 6, 1926; Его же, Формальный метод и «Историческая поэтика», «Родной яз. в школе», научно-педагог. сборн., кн. I, М., 1927; Его же, А. Веселовский и социологическая поэтика, «Лит-pa и марксизм», кн. I, 1928; Сакулин П. Н., Веселовский, «БСЭ», т. X, М., 1928. Л. Якобсон 2.[/b] [trn][m2]Алексей Николаевич [1843—1918] — брат академика Веселовского, литературовед, профессор Московского университета и бывш. Высших женских курсов. С 1901—1904 — председатель О-ва любителей российской словесности при Московском университете; с 1906 — почетный академик. Специалист по зап.-европейской литературе. Широкой популярностью пользовались работы В. о Мольере и байронизме. По своим методологическим воззрениям В. — сторонник историко-культурной школы. «Я считаю себя последователем и учеником Пыпина. В моих работах я обязан ему многими возбуждениями, советами, внушениями». Как и Пыпин, В. в литературе прежде всего ценил прогрессивность идей. В этом плане написано его «Западное влияние в русской литературе» (выдержавшее [m2]202 пять изданий). Патетика книги — в борьбе с «пароксизмом племенной исключительности», в желании «ввести развитие русской мысли и творчества в круг европейского умственного движения» (из предисловия). Отсюда — небрежение В. к собственно литературной стороне поэтических фактов, к их формам и стилю. Отсюда и тот публицистический дидактизм, к-рый у В. всегда заменял социологический анализ явления. Библиография: I. Старинный театр в Европе, М., 1870; Этюды о Мольере. Тартюф, М., 1879; Этюды о Мольере. Мизантроп, М., 1881; Западное влияние в русской литературе, 1-е изд., М., 1883; 5-е изд., М., 1916; Этюды и характеристики, 1-е изд., М., 1894; 4-е, М., 1912 (2 тт.); Байрон, Биограф, очерк, М., 1902 и М., 1914; Герцен-писатель, М., 1909; Статьи в «Беседе», 1871—1872; «Неделе», 1873—1880; «С.-Петербургских ведомостях», 1873—1874; «Вестнике Европы» с 1877; «Русских ведомостях» о 1883 и др. II. Сакулин П. Н., Веселовский А. Н., «Научные известия», II, М., 1922 (некролог о приложением воспомин. В. о Пыпине и писем Пыпина к В.); А. П., в «Бирюче», 1918, VII (некролог); Пиксанов Н. К., Грибоедов и Мольер, Гиз, M., 1922. III. Автобиографические сведения и более подробную библиографию см . в Словаре членов О-ва любит. российской словесности при Московском университете, М., 1911. 3.[/b] [trn][m2]Юрий Алексеевич [1872—1919] — поэт, переводчик и критик, сын Алексея Николаевича Веселовского (см.) . В критических и историко-литературных работах применял культурно-исторический метод. В. один из первых популяризаторов армянской литературы в России. Сотрудничал в «Вестнике Европы», «Русской мысли», «Научном слове», «Вестнике воспитания», «Русских ведомостях» и мн. др.; много переводил, гл. обр. с французского. Библиография: I. Очерки армянской литературы и жизни, Армавир, 1906; Армянская муза, 1907. По педагогике — Трагедия детской души, М., 1908; Литературные очерки, тт. I—II, М., 1910; Этюды по русской и иностранной литературе, тт. I—II, изд. «Звезда». II. Некролог Веселовского, написанный В. Саводником, см . в «Научных известиях», сб. 2, Гиз, 1922. III. Словарь членов О-ва любит. росс. словесности при Московском университете, М., 1911 (автобиографические сведения и подробная библиография).