Значение ГОГОЛЬ НИКОЛАЙ ВАСИЛЬЕВИЧ в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Евфрона

(1809-1852) - один из величайших писателей русской литературы, которого влияние определяет ее новейший характер и достигает до настоящей минуты. Он родился 19 марта 1809 года в местечке Сорочинцах (на границе Полтавского и Миргородского уездов) и происходил из старинного малороссийского рода (см. ниже); в смутные времена Малороссии некоторые из его предков приставали и к польскому шляхетству, и еще дед Гоголя, Афанасий Демьянович, писал в официальной бумаге, что "его предки, фамилией Г., польской нации", хотя сам он был настоящий малоросс и иные считали его прототипом героя "Старосветских помещиков". Прадед, Ян Г., питомец Киевской академии, "вышедши в российскую сторону", поселился в Полтавском крае, и от него пошло прозвание "Гоголей-Яновских". Сам Г., по-видимому, не знал о происхождении этой прибавки и впоследствии отбросил ее, говоря, что ее поляки выдумали. Отец Г., Вас. Афанасьевич (см. выше), умер, когда сыну было 15 лет; но полагают, что сценическая деятельность отца, который был человек веселого характера и замечательный рассказчик, не осталась без влияния на вкусы будущего писателя, у которого рано проявилась склонность к театру. Жизнь в деревне до школы и после, в каникулы, шла в полнейшей обстановке малорусского быта, панского и крестьянского. В этих впечатлениях был корень позднейших малорусских повестей Гоголя, его исторических и этнографических интересов; впоследствии из Петербурга Г. постоянно обращался к матери, когда ему требовались новые бытовые подробности для его малороссийских повестей. Влиянию матери приписывают задатки религиозности, впоследствии овладевшей всем существом Г., а также и недостатки воспитания: мать окружала его настоящим обожанием, и это могло быть одним из источников его самомнения, которое, с другой стороны, рано порождалось инстинктивным сознанием таившейся в нем гениальной силы. Десяти лет Г. отвезли в Полтаву для приготовления в гимназию, к одному из тамошних учителей; затем он поступил в гимназию высших наук в Нежине (с мая 1821 по июнь 1828), где был сначала своекоштным, потом пансионером гимназии. Г. не был прилежным учеником, но обладал прекрасною памятью, в несколько дней подготовлялся к экзаменам и переходил из класса в класс; он быль очень слаб в языках и делал успехи только в рисовании и русской словесности. В плохом обучении была, по-видимому, виновата и сама гимназия высших наук, на первое время дурно организованная; например преподаватель словесности был поклонник Хераскова и Державина и враг новейшей поэзии, особливо Пушкина. Недостатки школы восполнялись самообразованием в товарищеском кружке, где нашлись люди, разделявшие с Г. литературные интересы (Высоцкий, по-видимому, имевший тогда на него немалое влияние; А. С. Данилевский, оставшийся его другом на всю жизнь, как и Н. Прокопович; Нестор Кукольник, с которым, впрочем, Г. никогда не сходился). Товарищи выписывали в складчину журналы; затеяли свой рукописный журнал, где Г. много писал в стихах. С литературными интересами развилась и любовь к театру, где Г., уже тогда отличавшийся необычным комизмом, был самым ревностным участником (еще со второго года пребывания в Нежине). Юношеские опыты Г. складывались в стиле романтической риторики — не во вкусе Пушкина, которым Г. уже тогда восхищался, а скорее во вкусе Бестужева-Марлинского. Смерть отца была тяжелым ударом для всей семьи. Заботы о делах ложатся и на Г.; он дает советы, успокаивает мать, должен думать о будущем устройстве своих собственных дел. К концу пребывания в гимназии он мечтает о широкой общественной деятельности, которая, однако, видится ему вовсе не на литературном поприще; без сомнения под влиянием всего окружающего, он думает выдвинуться и приносить пользу обществу на службе, к которой на деле он был совершенно неспособен. Таким образом планы будущего были неясны; но любопытно, что Г. владела глубокая уверенность, что ему предстоит широкое поприще; он говорит уже об указаниях провидения и не может удовлетвориться тем, чем довольствуются простые "существователи", по его выражению, какими было большинство его нежинских товарищей. В декабре 1828 Г. выехал в Петербург. Здесь на первый раз ждало его жестокое разочарование: скромные его средства оказались в большом городе очень скудными; блестящие надежды не осуществлялись так скоро, как он ожидал. Его письма домой за то время смешаны из этого разочарования и из широких ожиданий в будущем, хотя и туманных. В запасе у него было много характера и практической предприимчивости: он пробовал поступить на сцену, сделаться чиновником, отдаться литературе. В актеры его не приняли; служба была так бессодержательна, что он стал ею тотчас тяготиться; тем сильнее привлекало его литературное поприще. В Петербурге он на первое время очутился в малорусском кружке, отчасти из прежних товарищей. Он нашел, что Малороссия возбуждает в обществе интерес; испытанные неудачи обратили его поэтические мечтания к родной Малороссии, и отсюда возникли первые планы труда, который должен был дать исход потребности художественного творчества, а вместе принести и практическую пользу: это были планы "Вечеров на хуторе близ Диканьки". Но прежде он издал под псевдонимом В. Алова ту романтическую идиллию "Ганц Кюхельгартен" (1829), которая была написана еще в Нежине (он сам пометил ее 1827 годом) и герою которой приданы те идеальные мечты и стремления, какими он сам был исполнен в последние годы нежинской жизни. Вскоре по выходе книжки в свет он сам уничтожил ее, когда критика отнеслась неблагосклонно к его произведению. В беспокойном искании жизненного дела Г. в это время отправился за границу, морем в Любек, но через месяц вернулся опять в Петербург (в сентябре 1829) и после загадочно оправдывал эту странную выходку тем, что Бог указал ему путь в чужую землю, или ссылался на какую-то безнадежную любовь: в действительности он бежал от самого себя, от разлада своих высоких, а также высокомерных мечтаний с практическою жизнью. "Его тянуло в какую-то фантастическую страну счастья и разумного производительного труда", — говорит его биограф; такой страной представлялась ему Америка. На деле вместо Америки он попал на службу в департамент уделов (апрель, 1830) и оставался там до 1832 года. Еще раньше одно обстоятельство возымело решительное влияние на его дальнейшую судьбу и на его литературную деятельность: это было сближение с кругом Жуковского и Пушкина. Неудача с "Ганцем Кюхельгартеном" была уже некоторым указанием на необходимость другого литературного пути; но еще раньше, с первых месяцев 1828 г., Г. осаждает мать просьбами о присылке ему сведений о малорусских обычаях, преданиях, костюмах, а также о присылке "записок, веденных предками какой-нибудь старинной фамилии, рукописей стародавних" и пр. Все это был материал для будущих рассказов из малороссийского быта и преданий, которые стали первым началом его литературной славы. Он уже принимал некоторое участие в тогдашних изданиях: в начале 1830 г. в старых "Отечественных записках" Свиньина напечатан был с переправками редакции "Вечер накануне Ивана Купала"; в то же время (1829) были начаты или написаны "Сорочинская ярмарка" и "Майская ночь". Другие сочинения Г. печатал тогда в изданиях барона Дельвига, "Литературной газете" и "Северных цветах", где, напр., была помещена глава из исторического романа "Гетман". Быть может, Дельвиг рекомендовал его Жуковскому, который принял Г. с большим радушием: по-видимому, между ними с первого раза сказалось взаимное сочувствие людей, родственных по любви к искусству, по религиозности, наклонной к мистицизму, — после они сблизились очень тесно. Жуковский сдал молодого человека на руки Плетневу c просьбой его пристроить, и действительно, уже в феврале 1831 г. Плетнев рекомендовал Г. на должность учителя в Патриотическом институте, где сам был инспектором. Узнав ближе Г., Плетнев ждал случая "подвести его под благословение Пушкина": это случилось в мае того же года. Вступление Г. в этот круг, вскоре оценивший в нем великий начинающий талант, имело великое влияние на всю его судьбу. Перед ним раскрывалась наконец перспектива широкой деятельности, о которой он мечтал, — но на поприще не служебном, а литературном. В материальном отношении Г. могло помочь то, что, кроме места в институте, Плетнев доставил ему частные занятия у Лонгиновых, Балабиных, Васильчиковых; но главное было в нравственном влиянии, какое встретил Г. в новой среде. Он вошел в круг лиц, стоявших во главе русской художественной литературы: его давние поэтические стремления могли теперь развиваться во всей широте, инстинктивное понимание искусства могло стать глубоким сознанием; личность Пушкина произвела на него чрезвычайное впечатление и навсегда осталась для него предметом поклонения. Служение искусству становилось для него высоким и строгим нравственным долгом, требования которого он старался исполнять свято. Отсюда, между прочим, его медлительная манера работы, долгое определение и выработка плана и всех подробностей. Общество людей с широким литературным образованием и вообще было полезно для юноши с весьма скудными познаниями, вынесенными из школы: его наблюдательность становится глубже, и с каждым новым произведением повышалось художественное творчество. У Жуковского Г. встречал избранный круг, частью литературный, частью аристократический; в последнем у него завязались отношения, игравшие потом немалую роль в его жизни, напр. с Виельгорскими; у Балабиных он встретился с блестящей фрейлиной А. О. Росетти, впоследствии Смирновой. Горизонт его жизненных наблюдений расширялся, давнишние стремления получали почву, и высокое понятие Г. о своем предназначении уже теперь впадало в крайнее самомнение: с одной стороны, его настроение становилось возвышенным идеализмом, с другой, возникала уже возможность тех глубоких ошибок, какими отмечены последние годы его жизни.Эта пора была самою деятельной эпохой его творчества. После небольших трудов, выше частью названных, его первым крупным литературным делом, положившим начало его славе, были "Вечера на хуторе близ Диканьки. Повести, изданные пасичником Рудым Паньком", вышедшие в Петербурге в 1831 и 1832 гг., двумя частями (в первой были помещены "Сорочинская ярмарка", "Вечер накануне Ивана Купала", "Майская ночь, или утопленница", "Пропавшая грамота"; во второй — "Ночь перед Рождеством", "Страшная месть, старинная быль", "Иван Федорович Шпонька и его тетушка", "Заколдованное место"). Известно, какое впечатление произвели на Пушкина эти рассказы, изображавшие невиданным прежде образом картины малорусского быта, блиставшие веселостью и тонким юмором; на первый раз не была понята вся глубина этого таланта, способного на великие создания. Следующими сборниками были сначала "Арабески", потом "Миргород", оба вышедшие в 1835 г. и составленные отчасти из статей, печатанных в 1830-1834 гг., отчасти из новых произведений, явившихся здесь впервые. Литературная слава Г. установилась теперь окончательно. Он вырос и в глазах его ближайшего круга, и в особенности в сочувствиях молодого литературного поколения; оно уже угадывало в нем великую силу, которой предстоит совершить переворот в ходе нашей литературы. Тем временем в личной жизни Г. происходили события, различным образом влиявшие на внутренний склад его мысли и фантазии и на его внешние дела. В 1832 г. он в первый раз был на родине после окончания курса в Нежине. Путь лежал через Москву, где он познакомился с людьми, которые стали потом его более или менее близкими друзьями: с Погодиным, Максимовичем, Щепкиным, С. Т. Аксаковым. Пребывание дома сначала окружало его впечатлениями родной любимой обстановки, воспоминаниями прошлого, но затем и тяжелыми разочарованиями. Домашние дела были расстроены; сам Г. уже не был восторженным юношей, каким оставил родину: жизненный опыт научил его вглядываться глубже в действительность и за ее внешней оболочкой видеть ее часто печальную, даже трагическую основу. Уже вскоре его "Вечера" стали казаться ему поверхностным юношеским опытом, плодом той "молодости, во время которой не приходят на ум никакие вопросы". Малорусская жизнь и теперь доставляла материал для его фантазии, но настроение было уже иное: в повестях "Миргорода" постоянно звучит эта грустная нота, доходящая до высокого пафоса. Вернувшись в Петербург, Г. усиленно работал над своими произведениями: это была вообще самая деятельная пора его творческой деятельности; он продолжал, вместе с тем, строить планы жизни. С конца 1833 г. он увлекся мыслью столь же несбыточной, как были его прежние планы относительно службы: ему казалось, что он может выступить на ученое поприще. В то время приготовлялось открытие Киевского унив., и он мечтал занять там кафедру истории, которую преподавал девицам в Патриотическом институте. В Киев приглашали Максимовича; Г. думал основаться вместе с ним в Киеве, желал зазвать туда и Погодина; в Киеве ему представлялись, наконец, русские Афины, где сам он думал написать нечто небывалое по всеобщей истории, а вместе с тем изучать малороссийскую старину. К его огорчению, оказалось, что кафедра истории была отдана другому лицу; но зато вскоре ему предложена была такая же кафедра в Петербургском университете, конечно, благодаря влиянию его высоких литературных друзей. Он действительно занял эту кафедру; раз или два ему удалось прочесть эффектную лекцию, но затем задача оказалась ему не по силам, и он сам отказался от профессуры в 1835 году. Это была, конечно, большая самонадеянность; но вина его была не так велика, если вспомнить, что планы Г. не казались странными ни его друзьям, в числе которых были Погодин и Максимович, сами профессора, ни министерству просвещения, которое сочло возможным дать профессуру молодому человеку, кончившему с грехом пополам курс гимназии; так невысок был еще весь уровень тогдашней университетской науки. В 1832 году его работы несколько приостановились за всякими домашними и личными хлопотами; но уже в 1833 г. он снова усиленно работает, и результатом этих годов были два упомянутые сборника. Сначала вышли "Арабески" (две части, СПб., 1835), где было помещено несколько статей популярно-научного содержания по истории и искусству ("Скульптура, живопись и музыка"; несколько слов о Пушкине; об архитектуре; о картине Брюллова; о преподавании всеобщей истории; взгляд на состояние Малороссии; о малороссийских песнях и пр.), но вместе с тем и новые повести: "Портрет", "Невский проспект" и "Записки сумасшедшего". Потом в том же году вышел "Миргород. Повести, служащие продолжением Вечеров на хуторе близ Диканьки" (две ч., СПб., 1835). Здесь помещен был целый ряд произведений, в которых раскрывались новые поразительные черты таланта Г. В первой части "Миргорода" появились "Старосветские помещики" и "Тарас Бульба"; во второй — "Вий" и "Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем". "Тарас Бульба" явился здесь в первом очерке, который гораздо шире был разработан Г. впоследствии (1842). К этим первым тридцатым годам относятся замыслы и некоторых других произведений Г., как знаменитая "Шинель", "Коляска", может быть, "Портрет" в его переделанной редакции; эти произведения явились в "Современнике" Пушкина (1836) и Плетнева (1842) и в первом собрании сочинений (1842); к более позднему пребыванию в Италии относится "Рим" в "Москвитянине" Погодина (1842). К 1834 г. относят и первый замысел "Ревизора". Сохранившиеся рукописи Г. указывают вообще, что он работал над своими произведениями чрезвычайно тщательно: по тому, что уцелело из этих рукописей, видно, как произведение в его известной нам, законченной форме вырастало постепенно из первоначального очерка, все более осложняясь подробностями и достигая наконец той удивительной художественной полноты и жизненности, с какими мы знаем их по завершении процесса, тянувшегося иногда целые годы. Известно, что основной сюжет "Ревизора", как и сюжет "Мертвых Душ", был сообщен Г. Пушкиным; но понятно, что в том и другом случае все создание, начиная от плана и до последних частностей, было плодом собственного творчества Г.: анекдот, который мог быть рассказан в нескольких строках, превращался в богатое художественное произведение. "Ревизор", кажется, в особенности вызвал у Г. эту бесконечную работу определения плана и деталей исполнения; существует целый ряд набросков, в целом и частями, и первая печатная форма комедии явилась в 1836 г. Старая страсть к театру овладела Г. в чрезвычайной степени: комедия не выходила у него из головы; его томительно увлекала мысль стать лицом к лицу с обществом; он с величайшей заботливостью старался о том, чтобы пьеса была исполнена вполне согласно с его собственной идеей о характерах и действии; постановка встречала разнообразные препятствия, в том числе цензурные, и наконец могла осуществиться только по воле императора Николая. "Ревизор" имел необычайное действие: ничего подобного не видала русская сцена; действительность русской жизни была передана с такою силой и правдой, что хотя, как говорил сам Г., дело шло только о шести провинциальных чиновниках, оказавшихся плутами, на него восстало все то общество, которое почувствовало, что дело идет о целом принципе, о целом порядке жизни, в котором и само оно пребывает. Но, с другой стороны, комедия встречена была с величайшим энтузиазмом теми лучшими элементами общества, которые сознавали существование этих недостатков и необходимость обличения, и в особенности молодым литературным поколением, увидевшим здесь еще раз, как в прежних произведениях любимого писателя, целое откровение, новый, возникающий период русского художества и русской общественности. Это последнее впечатление было, вероятно, не вполне понятно Г.: он не задавался еще столь широкими общественными стремлениями или надеждами, как его молодые почитатели; он стоял вполне на точке зрения своих друзей Пушкинского круга, хотел только больше честности и правды в данном порядке вещей, и потому-то его особенно поразили те вопли осуждения, которые поднялись против него. Впоследствии, в "Театральном разъезде после представления новой комедии", он, с одной стороны, передал то впечатление, какое произвел "Ревизор" в различных слоях общества, а с другой — высказал свои собственные мысли о великом значении театра и художественной правды.Первые драматические планы явились у Г. еще раньше "Ревизора". В 1833 году он поглощен был комедией "Владимир 3-й степени"; она не была им докончена, но материал ее послужил для нескольких драматических эпизодов, как "Утро делового человека", "Тяжба", "Лакейская" и "Отрывок". Первая из этих пьес явилась в "Современнике" Пушкина (1836), остальные — в первом собрании его сочинений (1842). В том же собрании явились в первый раз "Женитьба", первые наброски которой относятся к тому же 1833 г., и "Игроки", задуманные в половине тридцатых годов. Утомленный усиленными работами последних лет и нравственными тревогами, каких стоил ему "Ревизор", Г. решился отдохнуть вдали от этой толпы общества, под другим небом. В июне 1836 г. он уехал за границу, где пробыл потом, с перерывами приездов в Россию, в течение многих лет. Пребывание в "прекрасном далеке" на первый раз укрепило и успокоило его, дало ему возможность завершить его величайшее произведение, "Мертвые души" — но стало зародышем и глубоко фатальных явлений. Разобщение с жизнью, усиленное удаление в самого себя, экзальтация религиозного чувства повели к пиетистическому преувеличению, которое закончилось его последней книгой, составившей как бы отрицание его собственного художественного дела... Выехав за границу, он жил в Германии, Швейцарии, зиму провел с А. Данилевским в Париже, где встретился и особенно сблизился со Смирновой и где его застало известие о смерти Пушкина, страшно его поразившее. В марте 1837 г. он был в Риме, который чрезвычайно ему полюбился и стал для него как бы второй родиной. Европейская политическая и общественная жизнь всегда оставалась чужда и совсем незнакома Г.; его привлекала природа и произведения искусства, а тогдашний Рим только и представлял эти интересы. Г. изучал памятники древности, картинные галереи, посещал мастерские художников, любовался народною жизнью и любил показывать Рим, "угощать" им приезжих русских знакомых и приятелей. Но в Риме он и усиленно работал: главным предметом этой работы были "Мертвые души", задуманные еще в Петербурге в 1835 году; здесь же, в Риме закончил он "Шинель", писал повесть "Анунциата", переделанную потом в "Рим", писал трагедию из быта запорожцев, которую, впрочем, после нескольких переделок уничтожил. Осенью 1839 г. он вместе с Погодиным отправился в Россию, в Москву, где его с восторгом встретили Аксаковы. Потом он поехал в Петербург, где ему надо было взять сестер из института; затем опять вернулся в Москву; в Петербурге и в Москве он читал ближайшим друзьям законченные главы "Мертвых душ". У строив несколько свои дела, Г. опять отправился за границу, в любимый Рим; друзьям он обещал вернуться через год и привести готовый первый том "Мертвых душ". К лету 1841 года этот первый том был готов. В сентябре этого года Г. отправился в Россию печатать свою книгу. Ему снова пришлось пережить тяжелые тревоги, какие испытал он некогда при постановке на сцену "Ревизора". Книга была представлена сначала в московскую цензуру, которая собиралась совсем запретить ее; затем книга отдана в цензуру петербургскую и благодаря участию влиятельных друзей Г. была, с некоторыми исключениями, дозволена. Она вышла в свет в Москве ("Похождения Чичикова или Мертвые души, поэма Н. Г.", М. 1842). В июне Г. опять уехал за границу. Это последнее пребывание за границей было окончательным переломом в душевном состоянии Г. Он жил то в Риме, то в Германии, во Франкфурте, Дюссельдорфе, то в Ницце, то в Париже, то в Остенде, часто в кружке его ближайших друзей, Жуковского, Смирновой, Виельгорских, Толстых, и в нем все сильнее развивалось то пиетистическое направление, о котором упомянуто выше. Высокое представление о своем таланте и лежащей на нем обязанности повело его к убеждению, что он творит нечто провиденциальное: для того, чтобы обличать людские пороки и широко смотреть на жизнь, надо стремиться к внутреннему совершенствованию, которое дается только богомыслием. Несколько раз пришлось ему перенести тяжелые болезни, которые еще увеличивали его религиозное настроение; в своем кругу он находил удобную почву для развития религиозной экзальтации — он принимал пророческий тон, самоуверенно делал наставления своим друзьям и в конце концов приходил к убеждению, что сделанное им до сих пор было недостойно той высокой цели, к которой он теперь считал себя призванным. Если прежде он говорил, что первый том его поэмы есть не больше, как крыльцо к тому дворцу, который в нем строится, то теперь он готов был отвергать все им написанное, как греховное и недостойное его высокого посланничества. Однажды, в минуту тяжелого раздумья об исполнении своего долга, он сжег второй том "Мертвых душ", принес его в жертву Богу, и его уму представилось новое содержание книги, просветленное и очищенное; ему казалось, что он понял теперь, как надо писать, чтобы "устремить все общество к прекрасному". Началась новая работа, а тем временем его заняла другая мысль: ему скорее хотелось сказать обществу то, что он считал для него полезным, и он решил собрать в одну книгу все писанное им в последние годы к друзьям в духе своего нового настроения и поручил издать эту книгу Плетневу. Это были "Выбранные места из переписки с друзьями" (СПб. 1847). Большая часть писем, составляющих эту книгу, относится к 1845 и 1846 годам, той поре, когда это настроение Г. достигло своего высшего развития. Книга произвела тяжелое впечатление даже на личных друзей Г. своим тоном пророчества и учительства, проповедью смирения, из-за которой виднелось, однако, крайнее самомнение; осуждениями прежних трудов, в которых русская литература видела одно из своих лучших украшений; полным одобрением тех общественных порядков, несостоятельность которых была ясна просвещенным людям без различия партий. Но впечатление книги на литературных поклонников Г. было удручающее. Высшая степень негодования, возбужденного "Выбранными местами", выразилась в известном (неизданном в России) письме Белинского, на которое Г. не умел ответить. По-видимому, он до конца не отдал себе отчета в этом значении своей книги. Нападения на нее он объяснял отчасти и своей ошибкой, преувеличением учительского тона, и тем, что цензура не пропустила в книге нескольких важных писем; но нападения прежних литературных приверженцев он мог объяснить только расчетами партий и самолюбий. Общественный смысл этой полемики от него ускользал; сам он, давно оставив Россию, сохранял те неопределенные общественные понятия, какие приобрел в старом Пушкинском кружке, был чужд возникшему с тех пор литературно-общественному брожению и видел в нем только эфемерные споры литераторов. В подобном смысле были им тогда написаны "Предисловие ко второму изданию Мертвых Душ"; "Развязка Ревизора", где свободному художественному созданию он хотел придать натянутый характер какой-то нравоучительной аллегории, и "Предуведомление", где объявлялось, что четвертое и пятое издание "Ревизора" будут продаваться в пользу бедных... Неудача книги произвела на Гоголя подавляющее действие. Он должен был сознаться, что ошибка была сделана; даже друзья, как С. Т. Аксаков, говорили ему, что ошибка была грубая и жалкая; сам он сознавался Жуковскому: "я размахнулся в моей книге таким Хлестаковым, что не имею духу заглянуть в нее". В его письмах с 1847 года уже нет прежнего высокомерного тона проповедничества и учительства; он увидел, что описывать русскую жизнь можно только посреди нее и изучая ее. Убежищем его осталось религиозное чувство: он решил, что не может продолжать работы, не исполнив давнишнего намерения поклониться Святому Гробу. В конце 1847 года он переехал в Неаполь и в начале 1848 года отплыл в Палестину, откуда через Константинополь и Одессу вернулся окончательно в Россию. Пребывание в Иерусалиме не произвело того действия, какого он ожидал. "Еще никогда не был я так мало доволен состоянием сердца своего, как в Иерусалиме и после Иерусалима, — говорит он. — У Гроба Господня я был как будто затем, чтобы там на месте почувствовать, как много во мне холода сердечного, как много себялюбия и самолюбия". Свои впечатления от Палестины Г. называет сонными; застигнутый однажды дождем в Назарете, он думал, что просто сидит в России на станции. Он пробыл конец весны и лето в деревне у матери, а 1 сентября переехал в Москву; лето 1849 года проводил у Смирновой в деревне и в Калуге, где муж Смирновой был губернатором; лето 1850 года прожил опять в своей семье; потом жил некоторое время в Одессе, был еще раз дома, а с осени 1851 года поселился опять в Москве, где жил в доме гр. А. П. Толстого. Он продолжал работать над вторым томом "Мертвых душ" и читал отрывки из него у Аксаковых, но в нем продолжалась та же мучительная борьба между художником и пиетистом, которая шла в нем с начала сороковых годов. По своему обыкновению, он много раз переделывал написанное, вероятно, поддаваясь то одному, то другому настроению. Между тем его здоровье все более слабело; в январе 1852 года его поразила смерть жены Хомякова, которая была сестрой его друга Языкова; им овладел страх смерти; он бросил литературные занятия, стал говеть на масленице; однажды, когда он проводил ночь в молитве, ему послышались голоса, говорившие, что он скоро умрет. Однажды ночью среди религиозных размышлений им овладел религиозный ужас и сомнение, что он не так исполнил долг, наложенный на него Богом; он разбудил слугу, велел открыть трубу камина и, отобрав из портфеля бумаги, сжег их. На утро, когда его сознание прояснилось, он с раскаянием рассказал об этом гр. Толстому и считал, что это сделано было под влиянием злого духа; с тех пор он впал в мрачное уныние и через несколько дней умер, 21 февраля 1852 г. Он похоронен в Москве, в Даниловом монастыре, и на его памятнике помещены слова пророка Иеремии: "Горьким моим словом посмеюся".Изучение исторического значения Гоголя не завершено и до сих пор. Настоящий период русской литературы еще не вышел из-под его влияния, и его деятельность представляет разнообразные стороны, которые выясняются с ходом самой истории. В первое время, когда совершились последние факты деятельности Гоголя, полагалось, что она представляет два периода: один, где он служил прогрессивным стремлениям общества, и другой, когда он стал открыто на стороне неподвижного консерватизма. Более внимательное изучение биографии Гоголя, особливо его переписки, раскрывавшей его внутреннюю жизнь, показало, что как, по-видимому, ни противоположны мотивы его повестей, "Ревизора" и "Мертвых душ", с одной стороны, и "Выбранных мест" — с другой, в самой личности писателя не было того перелома, какой в ней предполагался, не было брошено одно направление и принято другое, противоположное; напротив, это была одна цельная внутренняя жизнь, где уже в раннюю пору были задатки позднейших явлений, где не прекращалась основная черта этой жизни — служение искусству; но эта личная жизнь была надломлена теми противоречиями, с какими ей пришлось считаться в духовных началах жизни и в действительности. Г. не был мыслитель, но это был великий художник. О свойствах своего таланта сам он говорил: "У меня только то и выходило хорошо, что взято было мной из действительности, из данных, мне известных"..... "Воображение мое до сих пор не подарило меня ни одним замечательным характером и не создало ни одной такой вещи, которую где-нибудь не подметил мой взгляд в натуре". Нельзя было проще и сильнее указать ту глубокую основу реализма, которая лежала в его таланте; но великое свойство его дарования заключалось и в том, что эти черты действительности он возводил "в перл создания". И изображенные им лица не были повторения действительности: они были целыми художественными типами, в которых была глубоко понята человеческая природа. Его герои, как редко у кого-либо другого из русских писателей, становились нарицательными именами, и до него в нашей литературе не было примера, чтобы в самом скромном человеческом существовании была открываема так поразительно внутренняя жизнь. Другая личная черта Г. заключалась в том, что с самых ранних лет, с первых проблесков молодого сознания его волновали возвышенные стремления, желание послужить обществу чем-то высоким и благотворным; с ранних лет ему было ненавистно ограниченное самодовольство, лишенное внутреннего содержания, и эта черта сказалась потом, в тридцатых годах, сознательным желанием обличать общественные язвы и испорченность, и она же развилась в высокое представление о значении искусства, стоящего над толпой как высшее просветление идеала... Но Г. был человеком своего времени и общества. Из школы он вынес немного; не мудрено, что у юноши не было определенного образа мыслей; но для этого не было задатка и в его дальнейшем образовании. Его мнения о коренных вопросах нравственности и общественной жизни оставались и теперь патриархально-простодушными. В нем созревал могущественный талант, — его чувство и наблюдательность глубоко проникали в жизненные явления, — но его мысль не останавливалась на причинах этих явлений. Он рано был исполнен великодушного и благородного стремления к человеческому благу, сочувствия к человеческому страданию; он находил для их выражения возвышенный поэтический язык, глубокий юмор и потрясающие картины; но эти стремления оставались на степени чувства, художественного проницания, идеальной отвлеченности — в том смысле, что при всей их силе Г. не переводил их в практическую мысль улучшения общественного, и когда стали указывать ему иную точку зрения, он уже не мог понять ее... Все коренные представления Г. о жизни и литературе были представления Пушкинского круга. Г. вступал в него юношей, а лица этого круга были уже люди зрелого развития, более обширного образования, значительного положения в обществе; Пушкин и Жуковский — на верху своей поэтической славы. Старые предания Арзамаса развились в культ отвлеченного художества, приводивший в конце концов к удалению от вопросов действительной жизни, с которым естественно сливался консервативный взгляд в предметах общественных. Кружок преклонялся перед именем Карамзина, увлекался славою России, верил в будущее ее величие, не имел сомнений относительно настоящего и, негодуя на недостатки, которых нельзя было не видеть, приписывал их только недостатку в людях добродетели, неисполнению законов. К концу тридцатых годов, еще при жизни Пушкина, начался поворот, показывавший, что его школа перестала удовлетворять возникавшим новым стремлениям общества. Позднее кружок все больше уединялся от новых направлений и враждовал с ними; по его идеям, литература должна была витать в возвышенных областях, чуждаться прозы жизни, стоять "выше" общественного шума и борьбы: это условие могло только сделать ее поприще односторонним и не очень широким... Художественное чувство кружка было, однако, сильно и оценило своеобразный талант Г., кружок приложил заботы и о его личных делах... Пушкин ожидал от произведений Г. больших художественных достоинств, но едва ли ожидал их общественного значения, как потом не вполне его оценивали друзья Пушкина и как сам Г. готов был отрицаться от него... Позднее Г. сблизился с кругом славянофильским, или собственно с Погодиным и Шевыревым, С. Т. Аксаковым и Языковым; но он остался совершенно чужд теоретическому содержанию славянофильства, и оно ничем не повлияло на склад его творчества. Кроме личной приязни, он находил здесь горячее сочувствие к своим произведениям, а также и к своим религиозным и мечтательно-консервативным идеям. Но потом в старшем Аксакове он встретил и отпор ошибкам и крайностям "Выбранных мест"... Самым резким моментом столкновения теоретических представлений Г. с действительностью и стремлениями просвещеннейшей части общества было письмо Белинского; но было уже поздно, и последние годы жизни Г. прошли, как сказано, в тяжкой и бесплодной борьбе художника и пиетиста. Эта внутренняя борьба писателя представляет не только интерес личной судьбы одного из величайших писателей русской литературы, но и широкий интерес общественно-исторического явления: на личности и деятельности Г. отразилась борьба нравственно-общественных элементов — господствующего консерватизма, и запросов личной и общественной свободы и справедливости, борьба старого предания и критической мысли, пиетизма и свободного искусства. Для самого Г. эта борьба осталась неразрешенной; он был сломлен этим внутренним разладом, но тем не менее значение основных произведений Г. для литературы было чрезвычайно глубокое. Результаты его влияния многоразлично сказываются во всей последующей литературе. Не говоря о чисто художественных достоинствах исполнения, которые после Пушкина еще повысили уровень возможного художественного совершенства у позднейших писателей, его глубокий психологический анализ не имел равного себе в предшествующей литературе и открывал широкий путь наблюдений, каких делалось так много впоследствии. Даже его первые произведения, столь строго потом осуждаемые им "Вечера", без сомнения, немало способствовали укреплению того любящего отношения к народу, которое так развилось впоследствии. "Ревизор" и "Мертвые души" опять были невиданным до тех пор в этой мере, пламенным протестом против ничтожества и испорченности общественной жизни; этот протест вырывался из личного нравственного идеализма, не имел никакой определенной теоретической основы, но это не помешало ему произвести поражающее впечатление нравственно-общественное. Исторический вопрос об этом значении Г., как было замечено, до сих пор не исчерпан. Называют предрассудком мнение, что Г. был у нас начинателем реализма или натурализма, что им сделан был переворот в нашей литературе, прямым последствием которого является литература современная; говорят, что эта заслуга есть дело Пушкина, а Г. только следовал общему течению тогдашнего развития и представляет лишь одну из ступеней приближения литературы из заоблачных высот к действительности, что гениальная меткость его сатиры была чисто инстинктивная и произведения его поражают отсутствием каких-либо сознательных идеалов — вследствие чего он и запутался потом в лабиринте мистико-аскетических умствований; что идеалы позднейших писателей не имеют с этим ничего общего и потому Г. с его гениальным смехом и его бессмертными творениями никак не следует ставить впереди нашего века. Но в этих суждениях есть ошибка. Прежде всего, есть разница между приемом, манерой натурализма и содержанием литературы. Известная степень натурализма восходит у нас еще к XVIII веку; Г. не был здесь новатором, хотя и здесь шел уже дальше Пушкина в приближении к действительности. Но главное было в той яркой новой черте содержания, которая до него, в этой мере, не существовала в литературе. Пушкин в своих повестях был чистым эпиком; Г. — хотя бы полуинстинктивно — является писателем социальным. Нет нужды, что его теоретическое мировоззрение оставалось неясным; исторически отмеченная черта подобных гениальных дарований бывает та, что нередко они, сами не отдавая себе отчета в своем творчестве, являются глубокими выразителями стремлений своего времени и общества. Одними художественными достоинствами невозможно объяснить ни того энтузиазма, с каким принимались его произведения в молодых поколениях, ни той ненависти, с какою они встречены были в консервативной толпе общества. Чем объясняется внутренняя трагедия, в кот. провел Г. последние годы жизни, как не противоречием его теоретического мировоззрения, его покаянного консерватизма, с тем необычайным социальным влиянием его произведений, которого он не ждал и не предполагал? Произведения Г. именно совпадали с зарождением этого социального интереса, которому они сильно послужили и из которого после уже не выходила литература. Великое значение Г. подтверждается и отрицательными фактами. В 1852 г. за небольшую статью в память о Г. Тургенев был подвергнут аресту в части; цензорам велено было строго цензуровать все, что пишется о Г.; было даже объявлено совершенное запрещение говорить о Г. Второе издание "Сочинений", начатое в 1851 г. самим Г. и не оконченное вследствие этих цензурных препятствий, могло выйти только в 1855-1856 г.... Связь Г. с последующей литературой не подлежит сомнению. Сами защитники упомянутого мнения, ограничивающего историческое значение Г., признают, что "Записки охотника" Тургенева представляются как бы продолжением "Мертвых душ". "Дух гуманности", отличающий произведения Тургенева и других писателей новой эпохи, в среде нашей литературы никем не был воспитан более Г., напр., в "Шинели", "Записках сумасшедшего", "Мертвых душах". Точно так же изображение отрицательных сторон помещичьего быта сводится к Г. Первое произведение Достоевского примыкает к Г. до очевидности, и т. д. В дальнейшей деятельности новые писатели совершали уже самостоятельные вклады в содержание литературы, как и жизнь ставила и развивала новые вопросы, — но первые возбуждения были даны Гоголем.Между прочим, делались определения Г. с точки зрения его малорусского происхождения: последним объясняемо было до известной степени его отношение к русской (великорусской) жизни. Привязанность Г. к своей родине была очень сильна, особливо в первые годы его литературной деятельности и вплоть до завершения второй редакции "Тараса Бульбы", но сатирическое отношение к русской жизни, без сомнения, объясняется не племенными его свойствами, а всем характером его внутреннего развития. Несомненно, однако, что в характере дарования Г. сказались и племенные черты. Таковы особенности его юмора, который до сих пор остается единственным в своем роде в нашей литературе. Две основные отрасли русского племени счастливо слились в этом даровании в одно, в высокой степени замечательное явление.Издания. Выше указаны главные издания сочинений Гоголя, как они выходили в течение его деятельности. Первое собрание сочинений сделано было им самим в 1842 г. Второе он начал приготовлять в 1851 г.; оно докончено было уже его наследниками: здесь в первый раз появилась вторая часть "Мертвых душ". В издании Кулиша, в шести томах, 1857 г., явилось впервые обширное собрание писем Гоголя (два последние тома), с тех пор не повторенное. В издании, приготовленном Чижовым (1867), напечатаны "Выбранные места из переписки с друзьями" в полном составе, со включением того, что в 1847 г. не было пропущено цензурой. Последнее, 10-е, издание, выходящее с 1889 г. под редакцией Н. С. Тихонравова, есть лучшее из всех: это — ученое издание с текстом, исправленным по рукописям и собственным изданиям Гоголя, и с обширными комментариями, где подробно изложена история каждого из произведений Гоголя по сохранившимся рукописям, по свидетельствам его переписки и иным историческим данным. Материал писем, собранный Кулишом, и текст сочинений Г. стали пополняться, особенно с шестидесятых годов: "Повесть о капитане Копейкине" по рукописи, найденной в Риме ("Р. архив", 1865); неизданное из "Выбранных мест" сначала в "Р. арх." (1866), потом в издании Чижова; о комедии Г. "Владимир 3-й степени", Родиславского, в "Беседах в Общ. любителей росс. словесности" (М. 1871). В после